Отец прислал выписки из статьи А. В. Тимофеева «Русские художники в Риме», опубликованной в «Библиотеке для чтения» в июле 1835 года. Автор посещал мастерскую Иванова и писал о его работах: «У г. Иванова вы увидите „Явление Спасителя по Воскресении Магдалине, в вертограде“, сюжет, над которым трудились многие живописцы; но что в этой картине особенно хорошего, — положение Спасителя. — Это — Бог! Величие, кротость, уверенность, благодать, святость, могущество. Картина эта прекрасна…
Возле этой картины вы увидите другую. „Иоанна в пустыне, встречающего Иисуса Христа“…
Вы видите первый шаг <Спасителя> на поприще небесного учения; первое Его отречение от Самого Себя и вход в круг необразованного, грубого, мстительного народа, за который некогда примет Он все страдания позорной смерти. Это лицо, пока, самое лучшее во всей картине. Г. Иванов хорошо обдумал мысль свою; как кстати поставил он наблюдающих фарисеев… Едва началось великое, священное дело, и уже адская зависть, сокрытая под маскою усердия, расправляет свои крылья, наблюдает. Обдумывает, приготовляется…»
Иванов поспешил откликнуться на статью письмом: «Мы, молодые художники, весьма должны быть признательны г-ну Тимофееву — он об нас весьма выгодное эхо распространяет в публике».
В начале 1836 года римская публика увидела картину «Явление Иисуса по Воскресении Магдалине» на выставке в Капитолии.
Рядом с ней висели работы немецкого пейзажиста Кателя, жанриста Риделя, любимца римлян Подести, пестрые картины Tableaux de genre, обольщающие обычно глаз римского обывателя, «Голова пажа» кисти О. Кипренского, ландшафты М. Лебедева, но такого успеха, какой выпал на долю «Христа и Магдалины» не имела ни одна из них.
Картина сделала имя Иванова известным.
Члены местного Общества собирались купить ее за тысячу скуд.
«Скажите, пожалуйста, это тем, которые, ведя свой род от русских изменников при Годунове, находят удовольствие все русское порочить и бесславить всякого, желающего добра России», — писал Иванов отцу.
Он не мог не сознавать, что с этою картиною нашел себя.
В мае 1836 года картина была отправлена с первым кораблем из Ливорно в Санкт-Петербург. С нею Иванов направил Обществу поощрения художников и кальку с последнего эскиза «Явления Мессии в мир».
Не желая дожидаться разрешения Общества, считая это тратой времени, он вернулся к работе над эскизом к новой картине. «Сей предмет, занимавший меня с давнего времени, сделался единственною моею мыслію и надеждою, и я чувствую в себе непреодолимое желание привести оный в исполнение».
Всего более перечитывал Александр Иванов Евангелие от Иоанна, которое древние отцы и учителя Церкви, начиная с Климента Александрийского, за его возвышенное изложение любили называть Евангелием духовным.
В нем не было притч. Речи и беседы Иисуса раскрывали Его природу. Иоанна, как автора, явно более интересовали отношения Христа с отдельными людьми, нежели отношения Его со всем народом.
Любимый ученик Иисуса рассказывал об учителе. «Видевший засвидетельствовал», — говорил Иоанн.
Уроженец Галилеи, вспыльчивый, нетерпимый, он вместе с Симоном и его братом Андреем занимался рыбной ловлей на Галилейском море. Ученик Крестителя, Иоанн стал учеником Иисуса. Сопровождал Его в первом путешествии по Галилее, был вместе с Ним с начала Его служения. Это он, Иоанн, с Петром приготовлял пасхальную вечерю и на вечери возлежал на ложе Иисуса; он был на суде во дворе первосвященника и, единственный из учеников, стоял на Голгофе у Креста во время казни Иисуса.
Много личного угадывалось в Евангелие, и потому, казалось, оно всего более хранило дыхание Спасителя.
Умер Иоанн едва ли не на сто первом году жизни. Он пережил всех апостолов.
По свидетельству церковного предания, Иоанн написал свое Евангелие по просьбе епископов соучеников. Написал, по всей вероятности, на острове Патмосе, где отбывал ссылку.
Иоанн знал повествования первых евангелистов. Своим Евангелием он восполнил пробелы, допущенные ими.
Сам Апостол сказал, что в Евангелиях Матфея, Луки много говорится о явлении Христа во плоти, но повествователи недостаточно полно говорят о божественной стороне Спасителя, что дало бы повод в будущем появлению учений, считающих Христа простым человеком.
Он писал свое Евангелие для тех, кто искал ответа на просьбу Филиппа: «Господи! Покажи нам Отца, и довольно для нас».
За исключением только некоторых посланий апостола Павла, во всей древности как христианской, так и языческой литературы не было подобной книги, которая могла бы иметь столько очевидных и неопровержимых доказательств своей подлинности, сколько имело Евангелие от Иоанна.
Этого не мог не знать и не ценить Александр Иванов.
Дыхание евангельского повествования думал он перенести в картину. О том думал, ища черты юного Иоанна, изображенного им рядом с Крестителем.
Лишь житейские дела отрывали от работы.
Русские художники собирались устроить торжественные проводы отъезжающему из Рима Оресту Адамовичу Кипренскому и готовились дать ему прощальный обед. Надо было подыскать человека, который на итальянском языке написал бы приветствие в его честь. Выбор Иванова пал на Петра Ивановича Пнина. «Истинно русскому Кипренскому, полвека употребившему, чтобы поставить имя русское в ряду классических живописцев, никто и ни слова не хочет сказать! — писал ему Иванов. — Стыдясь такового поступка, я прибегаю к вам: сочините что-нибудь в прозе. Вы знаете Кипренского, как первого из русских художников, сделавшегося известным Европе…»
Надобно было поддержать и Ф. Бруни. Так хотелось, чтобы к его приезду в Петербург в одном из журналов появился перевод статьи с разбором картины Ф. Бруни «Медный змей», напечатанной в римском журнале «Тиберино». Перевести статью Иванов попросил С. П. Шевырева.
Часто писал домой. Стало беспокоить его молчание младшей сестры. Живая душа, Мария Андреевна, раньше делала приписки к письмам отца. То расскажет, как Катерина Ивановна вышла замуж за Басина или как один из приятелей брата выиграл в лотерею, то известит, что женился барон Клодт («и знаешь ли на ком? На Ульяне Ивановне, племяннице Мартосовой»), не забудет упомянуть, что «екскиз» академика Егорова не глянулся государю. А то и упрекнет брата: «Не следуй примеру Лапченки, итальянки вскружили ему голову. Бог наказал его, лишив зрения». Особенно Мария Андреевна не одобряла дружбу брата с Кипренским. «И тебе не бессовестно, — с укоризной писала она, — за кого его здесь почитали, и несмотря на сие завел с ним знакомство!»
Теперь приписки прекратились. А так хотелось знать, свершилось ли ее бракосочетание, здорова ли она. О том спрашивал у отца.
В июле пришло письмо от Андрея Ивановича. В конце его, после деловых сообщений, нехотя, как бы пересиливая себя, отец замечал: «Ты спрашиваешь о Марии Андреевне? — Она больше не существует». Мария Андреевна скончалась при родах дочери.
