И, действительно, «отважный» Чижов, по словам Иванова, «глубоко запустил в сердца идею о народности русской».
Глава пятнадцатая
Зима 1843 года выдалась премерзкая, такой ее и старожилы не помнили. С утра до ночи дожди проливные. От излишества вод поднялся Тибр и затопил часть города. На некоторых улицах римляне устраивали водное сообщение.
Небо как тряпка. Воздух свищет. Вода бьет в окна, рекой течет по улице. В мастерской настоящие сумерки.
Горько и одиноко. Из Петербурга пришло ужасное известие о смерти матушки.
Вроде бы еще совсем недавно батюшка писал: «По просьбе твоей матушки пишу к тебе желание ее видеть тебя при нас…»
А теперь… теперь не увидеть ее бесценных, родных до боли, бесхитростных писем.
«Любезный сын мой! Александр Андреевич!
Очень рада, что могу опять писать к тебе друг мой. Я была очень нездорова глазами и весьма испугалась чтоб не лишиться зрения, но благодаря Бога теперь совершенно выздоровела. Ты знаешь, что я не охотница лечиться, но домашныя средства мне помогли…
Конечно ты желаешь знать о брате Сереженьке. Скажу тебе, что он прилагает все свои старания к учению, но только слишком застенчив…
Мы мой друг, все считаем сколько осталось еще так (?) пробыть и желаем от души скорого и благополучного твоего возвращения, а до тех пор мы все тебя целуем мысленно. Желаем тебе всех благ.
В последнее время она прихварывала. Днем чувствовала себя еще хорошо, но к ночи ей делалось хуже, так что обыкновенно она проводила их без сна. Это так утомило больную, что довело ее до великой слабости. К тому же у нее стали пухнуть ноги, так что доктор объявил болезнь опасною.
В ночь на 6 января Екатерина Ивановна спала спокойно и поутру чувствовала себя необыкновенно хорошо и даже встала и ходила по комнатам. Но после полудня ей стало делаться все хуже и хуже, а в 8 часов вечера она умерла. Последние мысли ее были об Александре.
Скончалась она в самый праздник Богоявления Господня.
9 января тело покойной предали земле на Смоленском кладбище.
Ф. А. Моллер, едва узнал печальную весть, отправил письмо в Рим Н. В. Гоголю, чтобы он подготовил к ней их общего друга.
«…получил от Федора Антоновича ужасную новость о смерти матушки, сообщенную мне моим самым коротким знакомым Н. В. Гоголем, — сообщал А. Иванов родным. — Не могу вспомнить без глубокой горести такую потерю, но более всего меня тревожит положение батюшки: оно должно быть невыносимо, тем более, что он только что оправился от своей болезни…»
Он как никогда почувствовал свою привязанность к отцу, к брату, родительскому дому…
«Для меня одна награда существует, — писал он отцу в феврале, — кончив мою картину, встретить вас здоровым, живым. Молю Бога, чтобы он меня этого не лишил, а к вам припадаю на коленях и прошу беречь свое здоровье. Простите меня, если я когда-либо вас чем-нибудь обидел. Я более к вам привязан, чем вы можете себе вообразить. Успехи мои в искусстве имеют одну цель — со временем доставить вам радость на земле…»
Батюшка, батюшка… Как бы то хорошо было, ежели бы решился он прожить года два в Риме. Привез бы его брат Сергей Андреевич до границы, а уж тут он, Александр, встретил бы его. А дальней дороги чего же страшиться. И по старости лет, примеры тому есть, путешествуют люди. Страшно-то только до вступления на пароход, а там все чудесно пойдет. А они бы с братом стали жить с ним, батюшкой, на одной квартире, покорными слугами его…
Где бы он ни находился, что бы ни делал, мысль о домашних не покидала его. Все казалось ему, случится что-то. Страшное, непоправимое.
«…Любезный брат! Ты совершенно без совести. Ну, как же можно не писать ко мне столько времени? Ведь я Бог знает, что об этом думал…» (из письма от октября 1843 года).
Он принялся уговаривать отца перебираться в Рим. Тем более, что брат Сергей Андреевич должен был вскоре окончить курс в Академии художеств и ехать за границу.
Но ни настоятельные просьбы сына, ни красоты Италии, ни даже собственное желание свидеться с дорогим и нежно любимым Александром, ничто не смогло склонить Андрея Ивановича к принятию решения отправиться в дальнюю поездку. Он остался в Петербурге, не позволяя старшему сыну даже и думать о том, чтобы оставить работу над картиной и ехать к нему в Петербург, на что тот было совсем решился…
Летом, несмотря на болезнь глаз, А. Иванов возвратился к работе над картиной. Он уехал в Альбано писать подготовительные этюды.
Художник В. Е. Раев, оставил воспоминание о встрече с А. Ивановым в ту пору в запущенном и заглохшем парке, близ Альбано.
«…Я пошел со Штернбергом и Скотти в Парк Киджи, они там писали живописную лесенку и начали свою работу, а я пошел осматривать парк. Парк был совершенно запущен и заглох. В самой глубине оврага у ворот, что близ большой дороги… есть живописная группа деревьев, я здесь встретил нашего исторического художника А. А. Иванова, он жил в Альбано и писал этюд этих деревьев
[79] для свой большой картины „Явление Христа народу“. Иванов приглашал меня начать писать с ним вместе эти деревья, но для меня они показались трудным делом…»
[80]
Брату Сергею в августе 1843 года А. Иванов сообщит: «Теперь живу за городом и работаю этюды для моей картины».
Летом 1845 года напишет ему же: «…сильно поражен был видом Рима на 9-й версте, в Альбано, и занялся этим видом».
В сентябре же 1845 года сообщит: «…вчера поздно приехал я со своим прибором из гор в Рим, где уже останусь до последних чисел июля будущего года».
Но около 1844 года он, заметим, проявляет интерес к новым библейским сюжетам.
Из письма художника к отцу от июля 1844 года узнаем, что, почувствовав нужду А. Иванова иметь книгу «Пророков», вдова Баратынского обещалась ему ее доставить в Неаполь.
В октябре того же года, прося Ф. В. Чижова купить сочинение Pio «De l’art chrétien», А. Иванов спрашивает его: можно ли купить «Библию» через Зайцевского. Н. В. Гоголю в феврале 1845 года он поручает узнать в Париже: вышел ли последний том Библии, в издании S. Cahen, то есть Эсфирь, Иов, Псалмы, Притчи, Екклесиаст, Песнь песней, так как прочие 15 томов он уже имеет и читает, находя это издание чрезвычайно любопытным. Брата просит 10 (22) сентября того года также купить Евангелие на французском языке. Летом 1846 года Иванов сообщает С. П. Шевыреву, что думает съездить дней на десять в Палермо для срисовки греческих мозаик, а осенью — Н. В. Гоголю, что занимался в Неаполитанской библиотеке древностями Египта и решился иметь собственное лучшее издание, то есть Розеллини «Monumenti di Editto е di Nupia», несмотря на дорогую цену — 100 скуд; о том же читаем в его записной книжке от 18 сентября 1847 года
[81].
