Запомнилось И. С. Тургеневу посещение вместе с А. Ивановым Ватиканского музея. Художник был в ударе, не дичился и не ежился, говорил охотно и много о различных школах итальянской живописи. Суждения его были дельны и проникнуты уважением к старым мастерам. Особенно к Рафаэлю.
Недели через две после знакомства А. Иванов открыл студию и «под секретом» показал И. С. Тургеневу свою картину. Тот поспешил поделиться впечатлением с П. В. Анненковым.
«По глубине мысли, по силе выражения, по правде и честной строгости исполнения вещь первоклассная, — писал И. С. Тургенев 12 ноября 1857 года. — Недаром он положил в нее 25 лет своей жизни. Но есть и недостатки. Колорит вообще сух и резок, нет единства, нет воздуха на первом плане (пейзаж в отдалении удивительный), все как-то пестро и желто. Со всем тем я уверен, что картина произведет большое впечатление (будут фанатики, хотя немногие), и главное: должно надеяться, что она подаст знак к противодействию Брюлловскому марлинизму»
[185].
Писатель явно подпадал под обаяние художника. Запоминал его слова и движения, подмечал каждую мелочь.
Одно запомнил особенно. Однажды кто-то принес к А. Иванову тетрадку удачных карикатур. Художник долго их рассматривал — и, вдруг подняв голову, промолвил:
— Христос никогда не смеялся.
«Его везде принимали с радостью; один вид его лица с широким, белым лбом, усталыми добрыми глазами, нежными, как у ребенка щеками, заостренным носом и забавно сложенным, но приятным ртом — вызывал невольное сочувствие и привет в сердце каждого, — писал много позже И. С. Тургенев. — Роста он был небольшого, приземист, плечист; вся его фигура, от бородки клинушком до пухлых, короткопалых ручек и проворных ножек с толстыми икрами — дышала Русью, и ходил он русской походкой. Он не был самолюбив, но о своем труде имел высокое понятие: недаром же он положил в него все свои силы и надежды».
В один из солнечных октябрьских дней писатель и художник вместе с В. П. Боткиным отправились в Альбано. Иванов прощался с живописными окрестностями Рима.
… Вдоль тенистой дороги, поднимающейся в горы, росли оливы и кипарисы. Вдали синело Альбанское озеро. Прибыли во Фраскати. Оборванные мальчишки сбежались посмотреть неожиданных гостей и поклянчить милостыню. Стройная альбанка появилась в тени каменных стен и тут же исчезла. Суровый мужчина в синем запачканном плаще, в дырявой высокой шляпе важно прошагал мимо, погоняя груженого осла.
Около колодца Иванов вынул из кармана корку хлеба и принялся ее жевать, макая в холодную воду. «Всякий след тревоги исчез с его лица, — писал позже Иван Сергеевич, вспоминая давнюю поездку, — оно сияло удовольствием мирных художнических ощущений; в эту минуту он не нуждался ни в чем на свете, и сам он мне показался достойным предметом для художника, на этой площадке любимого живописцами городка, перед этой темной церковью… Бедный Иванов! Жить бы ему там годы да годы… А смерть уже караулила его».
Глава двадцать первая
Вторично свою картину А. Иванов выставил в феврале 1858 года для великой княжны Елены Павловны
[186], принявшей в нем деятельное участие. Она сама приехала в его мастерскую, почти насильно заставила показать свою картину, тут же заказала снять с нее фотографии и приняла все издержки на отправку картины и на путешествие Иванова в Петербург. Словом, разом воскресила упавшего было духом А. Иванова.
На время начавшегося римского карнавала картина была выставлена для обозрения публики. Как и год назад, она порождала самые противоположные толки.
«Вследствие ее выставки, я заключил, — писал А. Иванов, — что она более всего может быть ценима художниками, а не публикой. И в самом деле, я в ней домогался преимущественно подойти, сколько можно ближе, к лучшим образцам итальянской школы, подчинить им русскую переимчивость и составить свое».
По окончании карнавала предполагалось, что картина будет переведена в Ливорно, откуда на пароходе поплывет в Петербург.
Сам А. Иванов думал отправиться на второй неделе поста в Афины, откуда вместе с братом собирался выехать в Иерусалим, чтобы вымерить Омарову мечеть. До конца мая он намеревался пробыть в Палестине, чтобы затем, через Эфес, попасть на Афонскую гору, оттуда в Константинополь и в конце июля, ко времени прибытия картины, успеть приехать через Москву в Петербург. Но получилось совсем по-другому.
Картину А. Иванов решил сопровождать сам.
А началось с того, что приехав в морской порт Чивитавеккья позднее своего багажа
[187] и подплывая на лодке к французскому пароходу, художник увидел, что картину опускают назад. Ему объяснили, что в трюме она не устанавливается, а на палубу без особого приказания ее принять не могут.
Времени до отправления оставалось час. Пришлось немало похлопотать, прежде чем дело окончилось удачей для художника. Правда, с трудом удалось добиться, чтобы картину отодвинули от печки.
Пароход вышел в море и вскоре попал в шторм.
Резкий ветер обдавал пеной пассажиров и картину. Ее закрыли. С трудом терпел А. Иванов вместе с пассажирами морскую болезнь.
Наконец капитан счел опасным продолжать плавание, и в Тулоне встали на рейд. Лишь 4 мая в два часа пополуночи пароход прибыл в Марсель.
Начались неприятности на таможне. Там непременно хотели вскрыть картину или оставить ее на два дня для исполнения формальностей. Из затруднения нашли выход в самый последний момент благодаря русскому консулу Бухарину.
По прибытии в Париж А. Иванов поспешил на улицу Бреда, в мастерскую художника А. П. Боголюбова. Тот, обрадованный встречей, видя благодушное настроение нечаянного гостя, предложил тотчас свои услуги самым чистосердечным образом.
Дело было к вечеру. По просьбе А. Иванова отправились обедать в трактир, где А. П. Боголюбов всегда пользовался столиком.
— Трактирчик плох, — говорил он по дороге. — Вы, Александр Андреевич, быть может, ожидаете роскошного обеда, но так как мои средства не бойки, то и обедаю за один франк двадцать пять сантимов с хлебом вволю и даже полубутылкой вина.
— Да это совсем в моих средствах, — отвечал А. Иванов.
Сели за маленький столик.
Подали суп в налитых тарелках. А. П. Боголюбов только что хлебнул первую ложку, как Александр Андреевич выхватил ее у него и подставил свою. Моряк-художник смутился, но ничего не сказал. Они продолжали обедать, только Александр Андреевич как бы нечаянно брал и ел хлеб А. П. Боголюбова, подкладывая свой. Пообедав, пошли на бульвар в кафе, пили кофе, разговаривали. А. Иванов признался, что нелегко было ему после стольких лет оставить вечный город, чтобы везти Картину в Петербург.
