— Василий, Вась… Боже мой… Живой вроде… — женский плач рекой потёк по шахтному двору.
— Как там, сынки? — старики шахтёры боялись задать горноспасателям главный вопрос — выживет ли смена.
— Горит, завалило сильно…
— Боже, Боже! Сколько же тебе ещё нужно забрать наших мужиков? Когда ж ты уже наешься? — тучную женщину, плачущую навзрыд, подхватили рядом стоящие люди…
Эта авария была, конечно, не первой, и все понимали, что она не будет последней. И когда по посёлку быстрее любой самой правительственной телеграммы разнеслась весть о беде, люди, следуя отработанному поколениями ритуалу, кинулись к шахтному двору кто в чём был. Женщины в тапочках и домашних халатах, замотав головы в серые пуховые платки, стояли кучками. У одних лица были скованы каменной маской скорби, другие дали волю слезам. Громче всех голосили те, которые знали точно, что их мужики находятся внизу. А деды и счастливцы, которые пришли на следующую смену, одну за одной курили «Приму» и пытались прояснить хоть какие-то подробности.
Эти люди, объединённые общим горем, понимали, что платят очередную дань подземелью. Так же, как и их отцы, как и их деды, они плакали над погибшими, но знали, что всё равно, когда закончатся спасательные работы в аварийной лаве, они опустятся туда снова и ничто не изменит их жизнь.
Как обычно в таких случаях, штаб ликвидации аварии вывесил список тех, чьи жетоны остались на поверхности. Здесь было теснее всего. Одни, пробежав глазами фамилии, как бы стесняясь, что не нашли в нём своих, тихонько крестились и отходили в сторону со слезами счастья. Другие, увидев фамилию, подтверждавшую самые худшие мысли, впадали в отчаяние, умоляя Всевышнего вернуть на поверхность мужа. Или сына. Или обоих. Это было страшнее всего. Такие жены и матери либо падали тут же, теряя землю под ногами, либо в бессильной ярости колотили закрытые двери ненавистной шахты, как будто она, проклятая, вернёт им самых родных людей в страхе перед гневом человеческим.
Жёлтые автобусы горноспасательной службы — эти ненавистные вестники горя — выстроились в ряд и только добавляли трагизма. Бабоньки, подходившие на шахтный двор, видели их краснополосые бока и понимали, что раз столько их наехало, то беда внизу большая. Скорые реанимобили лимонного цвета также выстроились в ряд в сторонке, экипажи их с надеждой смотрели на выход, им теперь хотелось иметь на своём борту больных, как это не казалось странным… Если в «скорую» попал, значит, жив ещё…
Смена за сменой горноспасатели ходили вниз, разведка докладывала ситуацию в штаб, но на шахтный двор перепадали скупые вести: взорвался метан, обвал, 23 человека в лаве, горение в эпицентре взрыва, разрушения сильные.
Василия Матвеева вынесли первым. Накрытый одеялом, он не понимал, что происходит, потому что весь состоял из боли. Она была везде, но, похоже, начала отступать, так как он пришёл в себя. Ещё под землей ему оказали первую помощь, укололи обезболивающее, перелом или переломы были очевидны и без рентгенаппарата — уж очень неестественно выглядела его правая нога, голова была окровавлена вместе с осколками каски и коногонки — шахтёрского фонаря.
Шёпот пронесся волной по толпе земляков: «Жив Василий, слава богу… Счастливый он всё же…» И снова зарыдали женщины, которые никак не хотели представить себя вдовами.
— Мой-то где трудился, когда рвануло, Вась? — чьи-то заплаканные глаза с мольбой смотрели на покрытое кровью и грязью лицо Матвеева, но Кондратьевич не мог разлепить обожжённые губы и виновато улыбнулся уголком рта: «Не знаю я. Не помню. Простите». Наверное, его поняли правильно.
— Товарищи, пропустите, пропустите, он не может говорить, он только что в себя пришёл…
Голубое небо сменилось белым потолком реанимобиля, потом и без того разрывающаяся от боли голова раскололась на несколько частей от воя сирены, лица врачей склонились над Кондратьичем, и он поплыл… Только на сей раз на душе было спокойней. Его теперь спасут. Точно спасут.
* * *
Ожоговый центр областной больницы был хорошо оснащен. Страна не жалела денег на оборудование отделения, в котором спасали выживших в аду. Светлые свежевыкрашенные стены, современные каталки, двери, не издающие ни единого скрипа, — это всё резко контрастировало с темнотой подземелья, грюканьем электровоза и звуками, которые издавала закрывающаяся клеть.
Василий Кондратьевич снова пришёл в себя уже на специальном матрасе в палате ожогового отделения. Он лежал голый, обработанный какой-то пеной, нога была опутана железными скобами, а голову сдавливала тугая повязка. Глаза болели уже не так резко, свет в лицо не бил, а лился откуда-то из кармана в потолке и был мягко-жёлтого цвета.
«Я жив, это точно», — Кондратьич констатировал самый радостный на данный момент факт.
Мозг, раскалываясь от боли, всё же дал несколько команд телу. Для начала нужно удостовериться, что всё на месте. Поднять голову Матвеев, правда, не смог.
«Так. Правая рука», — пальцы пошевелились, подтвердив, что они и всё, что соединяет их с телом, на месте.
«Левая», — хорошо… болит, но работает.
«Правая нога…», — ух, ты… Плохенько. Там непорядок.
«Ладно, болит, значит, на месте»
«Левая нога», — мозг заканчивал ревизию и остался более-менее доволен комплектацией своего уже немолодого тела. Все конечности были при нём, похоже, что нога пострадала больше всего, но как же раскалывается голова!
Слева монотонно пикал какой-то аппарат, раздражая высотой звука.
По приближающимся мягким шагам Кондратьич понял, что и у него гости.
Над ним склонилось лицо в маске, явно женское, с очень красивыми глазами. Василий Кондратьевич хватанул воздух ртом, когда вспомнил, что лежит абсолютно голый, и, наверное, густо покраснел. Знать он этого не мог, но так подумал. «Во как, в другом месте, может, и рад был бы, а тут лежу как на площади, достоинством кверху».
Маска будто прочитала его мысли и произнесла:
— Не переживайте, вас накрыли. Сейчас это не главное, не смущайтесь.
— Где я?
— В Лугани. В областной больнице.
— Что со мной?
— Ожоги около 30 процентов тела, неглубокие, перелом правой ноги и черепно-мозговая травма.
— Кто-то ещё здесь есть из ребят?
— Сергей Фролов.
— И всё?
Маска в это время с помощью тампона и длинного медицинского зажима обрабатывала ожоги на лице.
— Постарайтесь не разговаривать, так лучше будет заживать.
— И всё? Скажите!
— Пока так. Идут спасательные работы.
— И?
— Вот вы упёртый! Я же прошу! Не разговаривайте, пожалуйста. Будете отвечать только тогда, когда профессор вас о чём-нибудь спросит. Вам следует как можно меньше задействовать мышцы лица.
— Тогда догадайтесь сами, о чём я хочу спросить, и расскажите всё сразу.
