* * *
— Как тебя одного оставлять! — дочь с потёкшей тушью присела рядом с кроватью Матвеева с виноватым видом.
— Да что ты, моя хорошая, я живучий, ты знаешь.
— Почему не сообщил? Я как по телевизору увидела, домой трезвоню, там никого — хорошо, соседям дозвонилась.
Матвеев успокаивающе улыбнулся.
— Тонь, жив — и хорошо, чего сопли распускать. Домой хочу, обещали через пару дней.
— А за живностью кто смотрит? Соседи?
— Да, Жужику варево носят, он старый уже, почти как я, ему много не нужно.
Дочь, похоже, немного успокоилась.
— А кошку что, не кормят? Или ты её на довольствие не ставил?
— Какую ещё кошку, доча? — удивился Василий Кондратьевич.
— Сидит под дверью, красивая, чёрная. Домашняя — сразу видно. И что любопытно — у неё глаза голубые — я таких ещё не видела.
— Вот новости, прямо модель — по твоему описанию. А Жужик что, уступил ей двор?
— Он к ней даже не подходит, боится.
— Посмотрим, кто такая. Вернусь — разберёмся.
— Ты иди, Тоня. Я правда уже нормально себя чувствую. Говорю же, день-два — и домой. А тут хоть высплюсь вволю…
Антонина ещё долго говорила о чём-то, а Матвеева опять сморил странный сон.
Да и на сон то, что он видел, было мало похоже — будто сидел он совсем один в тёмном кинозале и смотрел на экране кем-то хаотично склеенные куски киноплёнки. Нехорошее это было кино. Он проснулся в холодном поту, с чувством тяжёлой усталости во всём теле. Антонины уже рядом не было — ушла. Хотелось отдохнуть, он закрывал глаза и снова оказывался в тёмном кинозале. В полном одиночестве.
* * *
Факелы на стенах мерцающим огнём освещали величественный зал храма Птаха — бога-творца.
Девять жрецов, обритые наголо и одетые в белые одежды, сидели полукругом, внимательно глядя на десятого — стоящего в центре украшенного бирюзовой мозаикой и росписями зала.
Бог Птах и остальные восемь богов, составлявшие вместе великую эннеаду* (девятку), покровительственно расположились на сводах зала. В центре, над местом, где стоял Верховный жрец, был изображён сам Творец, держащий в руке уас* (посох).
— Большой Совет собирается только в исключительных случаях, и сегодня у нас такой день, — низкий, жёсткий голос жреца отразился от стен и потолков большого зала и несколько раз прокатился под его сводами.
— Я никогда не стал бы без причины тревожить вас, самых влиятельных и уважаемых настоятелей храмов Египта, но по традиции я не в праве один принимать решения, касающиеся судьбы нашей касты.
— Говори, Аменеминт, мы готовы внемлить тебе.
— Не мне вам рассказывать о положении в сокровищницах жрецов — ваши священные храмы находятся в разных частях великого Египта, и в дельте, и в верховьях. Где лучше, где хуже, но дела везде плохи. Фараон Хнум-Хуфу пять лет назад, когда запасы его талантов иссякли, запретил носить в храмы пожертвования под страхом смерти! — голос Верховного жреца становился всё громче.
Тогда мы не смогли ничего поделать, но главное — мы не позволили распечатать вход в лабиринт. И вот теперь через своих людей во дворце мы узнаём, что когда до окончания строительства Большой пирамиды остаётся меньше года, фараон хочет запустить руку в сокровищницу жрецов! Стоит позволить ему сделать это один раз — и следующий не заставит себя ждать.
В зале начался ропот.
— Экспедиции фараона на Синай не приносят должных доходов, добыча золота не покрывает расходов на строительство. В верховьях Нила добыча красного гранита почти остановилась — не хватает рабочей силы. Простолюдины ропщут, потому что целое поколение вынуждено забыть, как они возделывали свои земли раньше, и всему причиной — Большая пирамида. Фараон строит её в долг, денег едва хватает на еду рабов.
Подошло время совету овладеть тайной пирамиды. План коридоров и помещений передан нам на хранение. Как всегда в таких случаях, видеть его положено только мне, Верховному хранителю тайн. О месте нахождения плана вы все знаете, но если богам будет угодно забрать меня, то вновь избранный вами хранитель станет на моё место. Но обязанность Верховного хранителя тайн — не только беречь сокровища жрецов, но и приумножать их.
— Мы помним об этом, Аменеминт, — самый старший из жрецов, видимо, имел право перебивать говорящего, — но как мы можем упрекнуть тебя в том, что уже несколько лет сокровищница не пополняется? Ты настойчив в своих трудах, но слово фараона — закон…
— Да, слово фараона… Если слово фараона не совпадает с интересами жрецов, то либо он должен поменять своё слово, либо мы — фараона!
Девять пар глаз пронзили Аменеминта. Одни взгляды были решительно одобряющими, другие — вопросительными, но не было ни одного осуждающего.
— Что ты предлагаешь, Аменеминт?
— Сумма, которую попросил у нас Хуфу, недопустимо велика. Сейчас Египет может стать лёгкой добычей для любого врага, будь то ливийцы или ещё кто. Эти деньги должны храниться на чёрный день. Надеюсь, он не скоро наступит, но ждать, покорно сложа руки, мы не можем. Я прошу согласия Совета жрецов на то, чтобы наши молитвы о смене ставленника богов на землях Египта стали реальностью.
— Твои слова дерзки, Аменеминт, но мы не можем с ними не согласиться, — произнёс один из старцев.
Аменеминт по очереди посмотрел в глаза каждому — и от всех получил одобрительный кивок.
— Значит ли это, жрецы, что я могу начинать поиски преемника?
Все девять ещё раз одобрительно кивнули.
Глава 3. Прозрение
Шум и пыль. Кровь и крики людей о помощи. Темно. Мебель вперемежку с бетонными плитами. Почтовые ящики, расплющенные лестничным пролётом. Обрывки занавески висят на обломке стены девятого этажа в комнате без пола. Прожектор. Ещё один.
Какой-то мужчина, ревя от горя, из последних сил пытается прорваться через оцепление. Его не пускают.
Соседний дом вроде цел, но как-то странно свисают плиты. Теперь наверняка здесь жить будет нельзя.
Одна за другой приезжают машины с синими мигалками. На углу уцелевшего подъезда табличка: «ул. Гурьянова».
Василий Кондратьевич открыл глаза резко, в надежде увидеть свет, но увидел только белый потолок палаты. Липкий пот насквозь пропитал больничную одежду, мозг перерабатывал остатки кошмарного сна, не давая покоя. Обычно люди своих сныхов почти не помнят, но откладываются только самые тяжёлые или самые лучшие.
Уже проснулся первый воробей за окном, его громкое в тишине больничного двора чириканье разбудило всё летающее племя. Утро вкрадчиво осветило небо, и Кондратьичу стало немного легче. Тяжесть с души начала уходить, а глаза опять захотели спать…
