К моему величайшему сожалению, я вынужден подать заявление об отставке с должности преподавателя кафедры классической филологии школы «Сент-Освальдз». Я полагал, что, сумев пережить немало разнообразных перемен за те тридцать с лишним лет, в течение которых я здесь работаю, я сумею выдержать и еще один удар, который готовит мне двадцать первый век. Но я, видимо, оказался не прав.
Я принадлежу к той эпохе, когда первостепенное значение имела верность. Верность ученикам, верность коллегам, но более всего – верность директору школы, ее капитану; именно верность команды и позволяла такому старому скрипучему фрегату, как «Сент-Освальдз», оставаться на плаву. Но теперь, оставаясь здесь, я уже не смогу ни оставаться верным, ни притворяться, что по-прежнему верен тому, кого считаю врагом всего, что некогда было так дорого моему сердцу. А потому я должен… и т. д.
Уже ближе к вечеру я зашел к себе в класс, чтобы забрать из стола свои вещи, и наткнулся на некую пергидрольную блондинку, равнодушно пылесосившую пол. Она сообщила, что ее зовут Синтия и что она новая уборщица.
– А где же мистер Уинтер? – спросил я.
Блондинка, пожав плечами, заявила:
– Да откуда ж мне знать? Я знаю только, что теперь мне это помещение убирать велено.
– И все-таки где мистер Уинтер? Вы что же, теперь всегда будете мой класс убирать?
Она надула губы.
– Да не знаю я. Слава богу, эту работу я пока точно получила. А потом, может, что получше подыщу.
– Значит… Уинтер ушел насовсем? – не унимался я.
Синтия снова пожала плечами.
– Ну, наверно.
– А вы, случайно, не знаете почему?
Впрочем, судя по ее на редкость тупому выражению лица, ей это было абсолютно безразлично.
– Не знаю, – сказала она. – Но с этой работы он точно ушел. А теперь, ежели не возражаете, у меня еще делов куча.
И Синтия вернулась к своей «куче делов», не слишком, правда, себя утруждая: вытряхнула мусор из корзин и слегка побрызгала полиролью в воздухе над партами. Я собрал свои книги и приготовился уходить; но мысль о том, чтобы прямо сейчас вернуться домой, оказалась для меня невыносимой.
Тогда, может, в «Школяра»? Нет, там слишком много народу. Да еще и Бетан со своими вытатуированными на плечах звездами. Она в последнее время взяла моду смотреть на меня чуть ли не с состраданием; такое ощущение, будто мой возраст и одиночество подают некие сигналы, слышать которые способна лишь она одна, так что она заранее знает, что я сейчас появлюсь. И хотя я, безусловно, благодарен ей за внимание и за те щедрые порции, которые она мне приносит, меня все же тревожит это откровенное сострадание в ее взгляде; оно мне, пожалуй, даже неприятно.
Кроме того, мне не давал покоя тот факт, что Уинтер покинул «Сент-Освальдз» столь внезапно. Почему он это сделал? Уволить его, конечно же, не могли. Мало того, он, безусловно, получил определенные преимущества, когда выдал меня этой Бакфаст. Но что, если я ошибаюсь? Что, если его все же уволили, потому что он помогал мне совершить кражу досок? С другой стороны, кто еще мог знать об этой краже? Вот ведь загадка! И поскольку я никак не мог эту загадку разгадать, то пошел не домой, как собирался, и не в «Школяра», а направился на поиски дома Уинтера.
Я пересек парк Молбри, вышел из него с восточной стороны, где начиналась Миллионерская улица, и углубился в лабиринт извилистых улочек на границе Деревни и Белого Города. Дом Уинтера вроде бы находился на одной из тех улиц, что примыкают к району Эбби-роуд, хотя точного номера дома я не помнил.
Зато машину Уинтера я знал хорошо, и через некоторое время мне удалось отыскать его маленький синий «Пежо». Возле него возвышался скромный домик со стенами из так называемого «дикого камня», представляющего собой смесь бетона с крупной галькой. Перед домом была квадратная лужайка, окаймленная аккуратно подстриженной зеленой изгородью. В одном из окон наверху горел свет – наверное, там комната Уинтера, подумал я. Внизу шторы на окнах были раздвинуты, и на широком подоконнике я увидел целую армию фарфоровых безделушек – по-моему, это были собачки. Меня это несколько удивило: я и представить себе не мог, что такому человеку, как Уинтер, могут нравиться фарфоровые собачки. Наверное, подумал я, фигурки принадлежали его матери и у него просто не хватило мужества выбросить их или кому-то отдать. Я вспомнил, как однажды, говоря об умершей матери, он обронил такие слова: «Всегда кажется, что они будут жить вечно». Признаюсь, я тогда был немного тронут подобным признанием: я ведь тоже испытывал нечто подобное по отношению к своим родителям.
Я поднялся на крыльцо и позвонил. Звонок негромко прозвенел где-то внутри дома, и вскоре послышалось цоканье высоких каблуков, а я запоздало подумал – пожалуй, чересчур запоздало, – что явился, по всей видимости, совсем некстати. Этот свет в спальне наверху, это цоканье женских каблучков…
Честно говоря, я даже немного запаниковал. Мне как-то в голову не пришло, что у Уинтера может быть подружка, и теперь мысль о том, что придется объяснять цель своего визита незнакомой женщине в неглиже (мысленно я тут же представил себе миссис Наттер в шелковом кафтане с психоделическим принтом), наполнила мою душу смятением. Поспешно отскочив от двери и не забыв закрыть за собой калитку, я спрятался за зеленой изгородью и постарался отбежать как можно дальше от дома. Подобными штуками мы с Эриком постоянно развлекались в детстве, и я почувствовал, что на моей физиономии расплылась совершенно неуместная улыбка. Дверь распахнулась, и в полосе падавшего изнутри света я сквозь густую изгородь сумел разглядеть невысокую стройную, но какую-то жилистую женщину примерно моих лет с явно крашеными черными волосами. Она была в розовом домашнем платье и в мягких шлепанцах с довольно высокими каблучками и пышными бомбошками; собственно, возраст ее выдавали только руки с искривленными пальцами и опухшими суставами…
Сперва я даже решил, что вообще постучался не в тот дом. Но потом женщина заговорила – и я сразу узнал этот голос, звучавший довольно резко.
– Кто здесь?
Это была Глория. Я сразу это понял, даже глядя сквозь густые ветви изгороди, – что-то очень знакомое было в ее повадке, в том, как она вглядывалась в ночную тьму, исполненная сомнений и подозрений. Я мог бы, наверное, откликнуться – возможно, мне даже следовало это сделать. Но ведь Уинтер сказал мне, что его мать давно умерла! И все же она стояла передо мной вполне живая и даже не особенно изменившаяся (я ведь уже говорил, что Глория Уинтер когда-то была настоящей красоткой), и невозможно было ошибиться, услышав этот ее голос, увидев эти яркие глаза, которые, казалось, пронзали тьму своим горящим взглядом…
Она еще немного постояла на крыльце. Я, сидя за изгородью, замер и почти не дышал. Обычная ошибка новичка – потеряв самообладание или терпение, выскочить из укрытия; но я-то чувствовал себя просто ветераном в подобных играх и оставался абсолютно недвижим, хотя у меня уже ныла спина, а правую ногу сводила судорога. Щедрая зелень изгороди отлично меня скрывала, и я очень надеялся, что какая-нибудь машина не вздумает подъехать сзади и коварно высветить меня фарами…
