Эрик рассказывал мне об этом, пока мы выносили из дома бесчисленные коробки и укладывали их в багажник его автомобиля, намереваясь отвезти в парк. Когда я наконец посмотрел на часы, оказалось, что уже половина пятого. Обычно народ начинал собираться у большого костра часам к шести. Костер в Молбри разжигали, согласно традиции, вечером в пятницу, ближайшую к 5 ноября, Ночи Гая Фокса. Основное празднование начиналось в семь, а в восемь уже сверкали фейерверки. Впрочем, пока что в парке не было почти никого; на безопасном расстоянии от огороженной территории для будущего костра были воздвигнуты ярмарочные навесы – там размещались всякие автоматы, где можно было подцепить на удочку игрушку, купить кокосовый шарик, глазированное яблоко на палочке или имбирные пряники в виде смешных человечков. До чего все-таки некоторые вещи остаются неизменными! Когда мы были детьми, во время Ночи Костров все было точно так же.
Как ни странно, я всегда любил это время года, и не только из-за Ночи Костров, которая чисто случайно совпадает с моим днем рождения. В моем нынешнем возрасте просто нелепо праздновать то, что очередной год пролетел как-то чересчур быстро. Но осень мне всегда нравилась; нравилась происходящая в это время некая драматическая смена караула старого и нового времени года; нравился шелест опавшей листвы; нравился запах дыма; нравились костры, разожженные в честь древних языческих божеств. Разумеется, после того, что случилось в прошлом году, я вполне мог бы и возненавидеть все связанное с кострами, днями рождения и фейерверками. Но, как ни странно, события прошлого года кажутся мне сейчас даже менее реальными, чем истории о привидениях, которые рассказывают осенними вечерами за кружкой горячего эля с жареными каштанами.
– Спасибо тебе, Стрейтс, – сказал Эрик, когда мы раскладывали привезенные коробки вокруг уже готовой к сожжению кучи, понимая, что все они сразу сгорят, стоит только запалить костер, потому что набиты в основном бумагой.
– Нечего меня благодарить, – буркнул я в ответ, думая о своих коленях, которые и весь-то последний год вели себя неважно, а сегодняшняя возня с коробками еще усугубила прискорбное состояние моих скрипучих суставов. С другой стороны, разве можно сравнивать многолетнюю дружбу с болью в каких-то там коленях?
Когда мы вытащили из дома и перевезли к костру восемьдесят коробок, мне стало казаться, что в мои коленные чашечки насыпали битого стекла. Зато гостиная была наконец полностью очищена. Для этого мы, правда, совершили целых пять ездок! Часы на каминной полке показывали четверть седьмого, когда Эрик сказал:
– Ну, от всех коробок нам сегодня все равно не избавиться. Зато сам я наконец-то чувствую себя совершенно свободным.
Мне было странно слышать это от него. Эрик не отличается ни несдержанностью в высказываниях, ни склонностью к преувеличениям. Но в любом случае утрата одного из родителей – это тяжкий удар, даже если он и смягчен неким чувством облегчения, и я отнюдь не был уверен, что Эрику сейчас и в самом деле так уж хорошо.
– Сядь-ка лучше, – сказал я ему. – Давай выпьем, а уж потом будем решать, как нам быть с остальными вещами Марджери.
Должен сказать, меня очень удивило, что ни одной из коробок матери Эрик так и открыл. Почти все они так и остались заклеенными еще Марджери, с надписями, сделанными ее рукой. Хорошо еще, подумал я, если в один прекрасный день он не пожалеет о своем решении и о том, что даже не взглянул на содержимое этих коробок, прежде чем отправить их на костер.
– Ни в коем случае, – сказал он, когда я как бы случайно намекнул на подобную возможность. – К чему мне все эти старые газеты, банковские уведомления и детские пинетки?
Теперь, после того как мы с ним распили бутылку кларета, Эрик выглядел значительно лучше. Вытащив пачку «Голуаз», он закурил и передал сигареты мне. Я, собственно, знал, что он курит. Просто он никогда не курил там, где его мог увидеть «кто-то с работы». Он всегда опасался утратить расположение начальства и давным-давно решил, что «курение способно повредить его карьере».
– Тебе и самому давно следовало бы сделать то же самое, – сказал Эрик, с наслаждением затягиваясь. – Пусть прошлое остается в прошлом. И нечего теперь выставлять себя в глупом виде.
– Ты, я полагаю, имеешь в виду дело Гарри Кларка? – Мне совершенно не хотелось при нынешних обстоятельствах спорить с этим старым дураком, но и спустить ему подобные высказывания я никак не мог. – Ну так знай: Гарри был абсолютно невиновен. А то судебное расследование было просто пародией на справедливость.
Эрик нетерпеливо фыркнул.
– Он, может, никого и не убил. Но в целом – и это не только мое мнение, но и всех остальных – он действительно вел себя как-то очень странно. Поощрял эти вечные сборища мальчиков у него в классе… Да он, черт побери, их даже домой к себе зазывал!
– Мне лично это странным никогда не казалось, – сказал я. – Гарри приятно было находиться в обществе своих учеников, и они платили ему искренней привязанностью. И очень часто обращались к нему за советом. И в этом не было ровным счетом ничего, связанного с сексом.
– Не будь таким наивным, – усмехнулся Эрик. – Чарли Наттер в суде отрицал свою с ним сексуальную связь просто потому, что не хотел ему повредить, хотя буквально с ума по нему сходил. Ну а Гарри отрицал ее, понимая, что с ним будет, если он признается. И согласись, Стрейтли: это ведь далеко не первый случай, когда преподаватель воспользовался своим положением.
Я покачал головой.
– Только не Гарри.
Эрик засмеялся. Неприятный это был смех – похоже, он несколько захмелел.
– «Только не Гарри», – передразнил он меня. – Господи, да что такого особенного было в этом твоем Гарри? Чем он вообще заслужил столько любви и преданности? Ну, допустим, ты так хорошо о нем думаешь, потому что он был твоим другом, нравился тебе, вы часто вместе ходили в паб и тебе казалось, что ты знаешь о нем абсолютно все. Но так ли это? Насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Разве можем мы знать, что таится у них в душе? Послушай, Стрейтс, ведь он же наверняка трахал этого мальчишку! Тому было всего четырнадцать, а Гарри его трахал. И ведь не по взаимному согласию, знаешь ли. Нет, он вел себя самым что ни на есть типичным образом – то есть всячески обхаживал мальчишку, склоняя его к сексу. Как раз это и называется «преступными действиями сексуального характера». Это и есть самое настоящее «насилие в отношении несовершеннолетнего». По этой-то причине Гарри и посадили. Все же прекрасно понимали, насколько он опасен.
– Эрик, – сказал я, – это ведь не ты говоришь. Это говорит твое горе.
Я старался говорить спокойно, старался держать себя в руках, хотя, если честно, меня глубоко потряс злобный выпад Эрика в адрес Гарри. И не только потому, что он с такой легкостью произносил то похабное слово – я и не подозревал, что он его знает, – а потому, как жестко, даже жестоко звучал его голос. Я всегда знал, что Эрик может быть резким; но знал я и то, что в душе он очень добрый, чувствительный. Во всяком случае, мне так казалось. С другой стороны, как только что сказал сам Эрик, насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Да и вообще кого бы то ни было?
