И тут я вдруг подумал, что и меня ведь тоже вполне могут отнести к подобной категории людей. Я ведь тоже не женат. Тоже частенько провожу обеденный перерыв в компании своих учеников. К тому же я ни от кого не скрываю свою дружбу с Гарри, и общение с ним доставляет мне удовольствие. Почему бы некоторым моим коллегам и во мне не заподозрить гея? А что, если кто-то из моих учеников решит, что я принадлежу к числу лиц нетрадиционной сексуальной ориентации? Признаюсь честно – хотя тут, разумеется, мне нечем гордиться, – одна лишь мысль об этом наполнила мою душу ужасом.
Нет, я отнюдь не самый большой либерал. Я даже стать таковым никогда не имел возможности. Мои родители были самыми обыкновенными уроженцами Севера, плоть от плоти своего поколения. Воспитывался я в основном в «Сент-Освальдз», причем учился отлично и получал стипендию; затем последовали довольно скучные университетские годы и несколько лет работа учителем в двух весьма заурядных школах, а после этого «Сент-Освальдз» вновь предъявил на меня свои права. И к сорока двум годам я, в общем, превратился в такого же верного приверженца установленных порядков, какими были и мои родители, – они оба к этому времени давно уже постоянно обитали в «Медоубэнк», доме для престарелых, находившемся недалеко от Молбри.
Возможно, по этой причине я и выглядел старше своих лет – кстати, Гарри, которому было под пятьдесят, воспринимал меня как своего ровесника. Впрочем, сам-то он выглядел гораздо моложе меня благодаря отсутствию ненужных амбиций и умению не обращать внимание на условности. Да и жизненный путь у него был совсем другим. И мне вдруг пришла в голову совершенно неожиданная мысль: может быть, юный Аллен-Джонс так нравится мне именно потому, что он чем-то похож на Гарри Кларка? Они и впрямь были чем-то друг на друга похожи, особенно выражением глаз.
Гарри взял еще шоколадку и спокойно заметил:
– У тебя сейчас на лице просто написано: «ради-бога-где-угодно-только-не-здесь». Ты пойми, подобные различия имеют значение только в том случае, если ты сам позволяешь им это значение иметь. Все мы ищем любви и утешения и обретаем их там, где это возможно; так кому дано право определять, какая разновидность любви лучше или достойней?
Да, конечно же, он был прав. И я полностью принимал его точку зрения. И все же его признание было настолько личным и настолько неожиданным, что мне трудно было сразу все это переварить. Мы, Твидовые Пиджаки, не особенно любим откровенничать. Это, кстати, одна из существенных причин того, что я предпочитаю учить мальчиков, а не этих юных сплетниц из «Малберри Хаус». Меня устраивает, что мальчикам обычно свойственны этакое отсутствие душевной глубины и некая эмоциональная немота, проявляющаяся в неспособности (или неумении) выразить свои чувства словами; именно поэтому мальчики предпочитают разговоры о чем угодно – о футболе, о книгах, о музыке, о телевидении, о компьютерных играх, – но только не о «делах сердечных». Я знаю, конечно, что дела эти их интересуют и все соответствующие чувства они испытывают, но, хвала богам, делятся ими крайне редко.
– Меня все эти различия совершенно не касаются, старина, – сказал я. – Они ни малейшего значения для меня не имели и иметь не будет.
Гарри снова улыбнулся – на этот раз чуть печальней, как мне показалось, – и предложил:
– Возьми еще шоколадку.
Глава седьмая
12 сентября 2005
Еще один день, полный сюрпризов, ибо атака на «Сент-Освальдз» продолжается. Первый сюрприз поджидал меня у ворот школы. Над ними ныне красуется гигантский рекламный щит, на котором изображены два юных спартанца, облаченных в школьную форму «Сент-Освальдз» и, похоже, осуществляющих некий химический опыт с приборными трубками, дымом и crème de menthe
[63], и надо всем этим надпись крупными буквами: ПРОГРЕСС ЧЕРЕЗ ТРАДИЦИЮ.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, где я слышал столь «гениальное» воззвание, но потом я все же догадался: ну конечно же в приветственной речи Харрингтона по случаю начала учебного года! Уж не это ли он имел в виду, говоря о «ребрендинге» школы? И каков, собственно, смысл лозунга «Прогресс через традицию»?
Когда я вошел в здание школы, то увидел – и в вестибюле, и возле комнаты привратника – множество увеличенных фотографий в светлых дубовых рамках, на которых были изображены школьники, занятые самыми разнообразными и весьма увлекательными, но явно внешкольными вещами: театром, скульптурой, прыжками на батуте, военной подготовкой, соревнованиями по крикету и регби. Судя по всему, ни один из этих мальчиков в нашей школе никогда не учился – уж больно все они были чистенькие, ухоженные, хорошо одетые и, как ни странно, напрочь лишенные и прыщей, и прочих кожных дефектов, которые столь свойственны подросткам. Впрочем, будущих «клиентов» школы подобные картинки наверняка должно впечатлить – что, полагаю, как раз и входит в первоочередные планы Харрингтона.
Лично мне в качестве украшений всегда больше нравились школьные доски почета. Покрытые боевыми шрамами, они вывешены у нас в Нижнем и Среднем коридорах, и первые из них датированы 1885 годом (это, разумеется, год не основания школы, а всего лишь открытия нового здания). На каждой такой доске, прямо на ее темной дубовой поверхности, сусальным золотом написано имя одного из учеников «Сент-Освальдз», окончивших школу с отличием.
За долгие годы одни доски выцвели под воздействием солнечных лучей, другие покоробились из-за повышенной влажности и летней жары, и почти у всех лакированная поверхность покрыта сетью тончайших трещинок. Особенно заметны эти изменения на тех досках, что висели «лицом» к окну, и в результате стены школьных коридоров словно украшены неким шахматным рисунком из светлых и темных прямоугольников, где золотистый оттенок дерева сменяется янтарным или почти черным, словно пытаясь соответствовать смене времен года. Имена на некоторых досках, которым солнца доставалось больше других, выцвели до полной прозрачности, став практически бесплотными, и теперь различимы, только если направить на них яркий луч света. Но многие имена читаются столь же четко, как и в тот день, когда были написаны – согласно традиции, имена на досках почета всегда писал кто-то из тех учеников «sixth-form», которые специально изучают каллиграфию, и на обратной стороне доски довольно часто можно обнаружить подпись юного каллиграфа, сделанную на латыни.
J. Jordan, scripsit.
P. Jolly, scripsit.
Есть нечто грустное и одновременно удивительно живое в этих именах; в этих датах; в этих списках наград, внушавших такие надежды. Эти мальчики, умершие еще до того, как я появился на свет, словно обрели некое бессмертие благодаря надписи, сделанной на дубовой доске сусальным золотом; и каждая такая доска, каждое имя связывает нас с былой славой «Сент-Освальдз»; а за каждым шрамом на деревянной поверхности содержится некая увлекательная история. Школа перестала заказывать доски почета еще с тех пор, когда директорское кресло занял старый Шкуродёр Шейкшафт, но если подняться в Средний коридор, то там, напротив окна, в правом верхнем углу, еще можно отыскать доску с моим именем: Р. Х. Стрейтли. Надпись, правда, почти совсем выцвела: хорошо видны только три последние, нахально сияющие буквы, несколько затененные боковой планкой оконной рамы.
