Видимо, Гундерсон почти сразу бросился жаловаться – для начала своим родителям, а уж те явились с претензиями к его классному наставнику. В результате доктор Бёрк пригласил меня к себе; его письменное приглашение было доставлено мне в класс № 59 под конец школьных занятий одним из представителей младшей группы школьного хора. Пришлось идти, хотя мне очень не хотелось выяснять отношения с капелланом: меня мучили гадкие предчувствия.
Бёрка я застал за любимым занятием: он опрыскивал свои драгоценные орхидеи. У него в кабинете их просто невероятное количество, но я, признаться, совершенно не понимаю, чем они так его привлекают. По-моему, в них есть даже нечто нездоровое – особенно в самих мясистых цветках, покрытых странноватыми пятнами, похожими на россыпь веснушек на лысой голове самого капеллана (Бёрк был лысым уже тогда, когда я впервые появился в «Сент-Освальдз» в качестве преподавателя). Симпатичные вьющиеся растения – это в основном традесканции – на стенах моего класса, на мой взгляд, куда больше подходят облику «Сент-Освальдз». Традесканции, как и мои ученики, почти не требуют внимания и сложной системы подкормки, легко переносят чрезмерный полив и, пожалуй, даже предпочитают, чтобы к ним относились слегка пренебрежительно и не мучили их излишне нежными заботами.
Когда я вошел, Бёрк обернулся и отрывисто произнес три слова:
– Ага. Стрейтли. Гундерсон.
Наш капеллан – человек крайне немногословный. Это качество Бёрка в целом весьма ценят мальчики из его хора – а раньше, во времена его молодости, оно вызывало не меньшее уважение у регбистов из одной с ним команды, – но в данном случае мне это, пожалуй, показалось проявлением определенной невоспитанности.
– А что такое с Гундерсоном? – спросил я.
– Родители директору пожаловались, – буркнул он. – Говорят, вы унизили их сына в присутствии чуть ли не всех старшеклассников. И у мальчика, естественно, душевная травма. Он даже к детскому психологу ходит. Директор считает, что мы обязаны придерживаться особой линия поведения, когда имеем дело с такими уязвимыми детьми.
– Уязвимыми? – возмутился я. – В таком случае вынужден вам сообщить, что этот Гундерсон – просто хулиган и задира! Он постоянно бил и оскорблял одного из моих учеников.
На лице капеллана появилось страдальческое выражение.
– Кто, Гундерсон? Не может быть! Поверьте, он и мухи не обидит.
Я неторопливо изложил Бёрку все, что думаю о Гундерсоне, о его «душевной травме», о его «детском» психологе и о его родителях. А затем объяснил и ситуацию с Аллен-Джонсом.
Выслушав меня, Бёрк с растерянным видом спросил:
– Неужели этот мальчик сам рассказал вам такое? Так прямо и сказал, что он гомосексуалист?
Я подтвердил, что именно так все и было.
Капеллан удивленно поднял брови.
– Странное дело – да о таких вещах и приятелям не рассказывают! Ничего удивительного, что Гундерсон… утратил душевное равновесие. А впрочем, Рой, я ведь вас вызвал вовсе не для разбора этой истории. Дело в том, что я получил некое послание. – Он протянул мне листок бумаги. – Мне показалось, что вам следует это прочесть. Тем более данная часть письма адресована именно вам.
Я сразу все понял. Только не спрашивайте, каким образом. Наверное, потому, что он назвал меня Рой. Но я все-таки постарался соблюсти все необходимые правила поведения – выразил вслух и удивление, и определенную озабоченность, – хотя меня уже охватило жуткое ощущение, что я плыву по холодному, лишенному света туннелю навстречу неизбывному ужасу. Хуже всего было то, что я давно ожидал чего-то подобного, – я в течение двадцати лет знал, что так и будет, и угроза этого нависала надо мной, точно дамоклов меч. Но до чего «удачное» совпадение – ведь ожидаемое мною страшное известие пришло именно сейчас, когда Джонни Харрингтон вновь вышел на сцену, принеся с собой целый мешок черных воспоминаний.
Я взял письмо. Один-единственный листок дешевой голубой почтовой бумаги того типа, какую продают в тюрьмах или в местах долгосрочного содержания умственно неполноценных. Ни даты, ни адреса. Лишь тесно написанные тупым серым карандашом строчки; и знакомый почерк, тот самый безошибочно узнаваемый почерк Гарри, – с наклоном, почти женский, и каждая буква украшена завитушками с той академической пышностью, которая, безусловно, достойна более благородного инструмента, чем простой карандаш:
Дорогой Рой!
Давненько я тебе не писал, но тут, ей-богу, ничего особенного не происходит, и я бы предпочел почитать твои рассказы о том, как обстоят дела в «Сент-Освальдз», чем утомлять тебя историями о собственной повседневной жизни. Кстати, немало людей проявили доброту и переписывались со мной, держа меня в курсе событий. Раза два мне написал Эрик, писал и наш капеллан, и даже SS, который, как я слышал, вскоре после тех событий умер. Жаль. Он был хороший человек. От некоторых людей вообще, похоже, исходят некие лучи бессмертия.
Хотя, конечно, под конец не спасется никто. Нельзя спастись ни от прошлого, ни от себя самих, ни – тем более – от «Сент-Освальдз». Вот почему я и решил написать тебе после столь долгого молчания, которое ты, я надеюсь, мне простишь; умирать – занятие достаточно скучное даже для заинтересованной стороны, особенно если не имеешь возможности нагнать тоску и на других, чтобы и они страдали вместе с тобой. Надо, впрочем, сказать, что устроен я теперь вполне хорошо – по крайней мере, лучшего вряд ли можно было ожидать. Ведь подобные заведения не так уж сильно отличаются друг от друга, хотя здесь, конечно, и мыло получше, и часы посещения организованы более гибко.
Я не раз собирался написать тебе, когда, наконец, обрел свободу переписки. И до сих пор не могу понять, почему не сделал этого. Пожалуй, единственная причина – мое нежелание причинять «Сент-Освальдз» дополнительные затруднения после того, что случилось в прошлом году. Обо мне теперь заботится один мой старый друг, он и останется со мной до конца. Так что я решил не утруждать себя сочинением множества писем – я стал очень уставать от этого, – а попросту составил завещание и попросил доктора Бёрка быть моим душеприказчиком.
У меня, собственно говоря, не так уж много имущества, которым следует распорядиться. Однако я хотел бы оставить тебе и Эрику пару подарков, которые, надеюсь, вы оба примете в память о нашей дружбе. Остальное я, разумеется, завещал нашей школе. Похороны мои оплачены. Я всегда презирал тех, кто оставляет подобные хлопоты другим людям. Я также спросил у доктора Бёрка, нельзя ли отслужить по мне заупокойную службу в нашей капелле. Ну а мой прах развейте, пожалуйста, где-нибудь на территории школы.
Ubi bene, ibi patria
[79]
. (По-моему, именно так ты, Рой, любил говорить?) И спасибо тебе за то, что не прерывал связи со мной, когда многие предпочли ускользнуть в сторону и попросту исчезнуть.
