Что же касается Джонни Харрингтона…
Мне он и мальчиком-то никогда не нравился, а уж теперь, взрослым, и подавно не нравится. Но я и представить себе не мог, что даже столь неприятный тип, как он, способен проявить такое бессердечие и черствость, чтобы отказать в исполнении предсмертного желания Гарри Кларка, который просил всего лишь о том, чтобы ему позволили упокоиться с миром в том месте, которое он любил больше всего на свете…
Наш капеллан, правда, сразу предупредил меня, что лучше забыть об этой просьбе и «не ворошить прошлое», а если я все же стану «растравлять старые раны», то лишь нанесу этим вред нашей школе. Я это, разумеется, понимал. Как понимал и то, что капеллан по-своему прав. Однако принять его совет я все же не мог. Не мог я допустить, чтобы Харрингтон вновь одержал победу. И потом, Гарри, безусловно, заслуживал лучшего отношения. Так что под конец школьного дня я все-таки отправился к директору.
Но дверь его кабинета была заперта, хотя он клятвенно обещал, что для нас она всегда будет «распахнута настежь». Секретарша Даниэль, являвшая собой первую линию обороны от внешнего мира, сочувственно на меня посмотрела и сказала, заглянув в ежедневник:
– У него там доктор Маркович. Может быть, вы согласитесь вместо директора переговорить с доктором Блейкли? Он по четвергам после занятий всегда свободен.
Я вполне убедительно дал ей понять, что иметь дело с Вещью № 1 у меня ни малейшего желания нет.
– В таком случае директор наверняка сможет вас принять в пятницу во время обеденного перерыва, – сказала Даниэль. – Если, конечно, у вас не столь срочное дело…
– Очень срочное!
В итоге мы договорились, что директор, наверное, сможет принять меня завтра утром.
– Только он очень рано приходит, – сказала Даниэль. – И если бы вы смогли оказаться здесь примерно в четверть восьмого…
– В четверть восьмого? Он что же, и спит тут?
Даниэль одарила меня улыбкой, которую обычно приберегает для учеников, опоздавших на свой автобус, или потерявших деньги на обед, или ободравших коленки на спортивной площадке.
– Я знаю одно: он удивительный! – с мечтательным видом сказала она.
Великие боги! Неужели и ты тоже? Но я предпочел воздержаться от комментариев, по опыту зная, что спорить с секретаршами директора столь же неполезно, сколь и опасно. Я распрощался с Даниэль и отправился в комнату отдыха, дабы успокоить нервы чашечкой чая.
Там я обнаружил Эрика, который сидел за одним из агрегатов, недавно приобретенных директором, и с мрачным видом пытался открыть свою электронную почту.
– Чертов Харрингтон! – сказал я, наливая в кружку чай. – Интересно, кем он себя воображает? Моя дверь для вас всегда открыта! Она открыта только для тех, кто явился с жалобой на какого-нибудь несчастного зубрилу, но когда речь идет о последнем желании умирающего…
Эрик оторвался от экрана и посмотрел на меня.
– Значит, ты уже знаешь о старине Гарри?
– Да. И если Харрингтон не…
Эрик прижал к губам палец и прошептал:
– Пожалуйста, Стрейтли, не так громко.
– Что? Неужели и ты переметнулся на его сторону?
Эрик с несчастным видом пробормотал:
– Послушай, Стрейтли, дело совсем не в этом… Мне просто кажется, что наш капеллан, возможно, прав. Что хорошего, если мы все это снова вытащим наружу? Тем более после стольких-то лет.
– Гарри такого отношения не заслужил! Мы непременно должны устроить в его честь поминальную службу.
– По-моему, ты просто упрямишься, – сказал Эрик, по-прежнему стараясь не повышать голос. – Я знаю, как тепло ты к нему относился, но все это было так давно, а нам по-прежнему нужно выполнять свою работу. In medio stat virtus – разве не так это звучит на латыни? «Добродетель где-то посредине». Во всяком случае, сейчас явно не имеет смысла высовываться. Тем более во имя какой-то старой, давно всеми забытой истории.
Мне бы следовало догадаться. Впрочем, я и так знаю, что Эрик отнюдь не герой. Еще в детстве он любил подсчитывать долю каждого и всегда знал, когда стоит драться, а когда сбежать; а я всегда оставался и вступал в драку при любых обстоятельствах, при любом количестве врагов. Именно благодаря этому я и стал тем, кем являюсь сейчас; и мои ученики это во мне чувствуют, понимая, что мой девиз – «Все или ничего», и знают, что со Стрейтли лучше не связываться, потому что он сумасшедший и никогда не сдается. А Эрик при всей его внешней грубоватости, даже ворчливости, имеет душу излишне нежную и слабую, и мальчишки-подростки, привыкшие сразу хватать противника за горло, мгновенно это замечают.
И все же я надеялся, что Эрик проявит большую верность – и Гарри, и нашей старинной школе. Я надеялся, что у него хоть раз хватит мужества, чтобы забыть о собственных интересах. Я налил себе еще чаю и ушел с кружкой к себе в класс, снова ощущая болезненно-повелительные толчки моего сердца, которое давно уже начало прихварывать и сейчас металось, словно выбирая, в какую точку грудной клетки лучше нанести удар. Я тщетно старался выбросить из головы наш разговор с Эриком или хотя бы не принимать его чересчур близко к сердцу, однако реакция моего старого друга слишком сильно меня разочаровала – и уже далеко не впервые.
Новый уборщик снова оказался у меня в классе: он поливал мои традесканции.
– Надеюсь, вы не возражаете, мистер Стрейтли? – спросил он, заметив меня. – Мне показалось, что ваши растения хотят пить.
– Ну да, в итоге они привыкнут к вашей заботе и избалуются. А потом мы и глазом моргнуть не успеем, как они забастовку устроят, требуя больше солнечного света и более плодородной земли.
Уинтер пожал плечами.
– Но я вовсе не против о них заботиться. Я и за орхидеями нашего капеллана присматриваю.
– Неужели он доверил вам свои орхидеи? – удивился я. – Вы, должно быть, просто гипнотизер. Он же никому к этим орхидеям даже притрагиваться не разрешает. Они для него как дети, которых у него никогда не было.
Уинтер улыбнулся.
– Я знаю, – сказал он. – Но мы с этими орхидеями старые друзья. А одну из них капеллан даже подарил моей матери, когда она из «Сент-Освальдз» уходила. Видите ли, – пояснил он, – моя мать тоже здесь раньше работала. Уборщицей. Я тогда еще совсем маленьким был, и она иногда брала меня с собой.
Я присмотрелся к нему повнимательней. Каштановые волосы, голубые глаза. Возраст – примерно под сорок. Лицо в общем такое, что его вполне можно и не заметить, и все же оно казалось мне странно знакомым. Если учесть, что живет Уинтер в Белом Городе, то можно предположить, что я, возможно, его где-то там уже встречал. Хотя он говорит, что в детстве не раз приходил сюда с матерью – лет тридцать назад…
– А все-таки я вас вспомнил! – воскликнул я. – Вы сын Глории.
