Сам-то я Рождество не очень люблю. Для таких, как я, одиноких людей это довольно тоскливое время; но даже когда я был молод и родители мои были еще живы, конец года всегда воспринимался мною как некое тяжкое бремя. Теперь, пожалуй, отчего-то даже легче стало. Мне хорошо в обществе моих книг и моего радиоприемника. И я сам могу решить, пойти мне в церковь или не пойти. У меня нет семьи, нет ни перед кем обязательств, а для украшения жилища мне достаточно полоски блестящей мишуры на каминной полке, толстого полена в камине и нескольких поздравительных открыток на подоконнике.
Но тогда все было иначе. Рождество я встречал в доме престарелых «Медоубэнк», где в то время постоянно проживали мои родители. Моя мать, страдавшая тяжелейшей формой старческой деменции, вообще редко реагировала на чье бы то ни было появление – исключение составляла лишь та женщина, которая раз в месяц посещала «Медоубэнк» со своей коллекцией мелких дрессированных животных, кроликов, кошек, морских свинок; медицинский персонал, кстати, всячески побуждал стариков возиться с ее зверюшками, считая, что это оказывает определенный терапевтический эффект. А у отца катастрофически быстро прогрессировала болезнь Паркинсона, так что он давно уже не мог заботиться ни о себе, ни о своей жене. Вот и получалось, что оба они существовали исключительно благодаря заботам других людей – она вполне здоровая физически, но абсолютно недосягаемая душевно, а он, сохранив и гордость, и разум, физически превратился в полную развалину.
Я никогда не был с ними особенно близок. Дело в том, что я был весьма поздним ребенком; когда я родился, моих родителей можно было бы уже назвать почти пожилыми; во всяком случае, по возрасту они вполне годились на роль моих дедушки и бабушки. Конечно же, я по-своему очень любил их, однако в нашей семье не существовало ни совместных походов в парк с отцом, чтобы поиграть в футбол, ни каких-либо иных увлекательных детских приключений. Я еще только ходить начинал, а у них обоих волосы уже стали заметно седеть. Самые живые воспоминания моего детства связаны с нашими поездками на пляж в Блэкпул. Там мои родители, завернувшись в одеяла, храбро сражались с холодным ветром и дождем, позволяя своему сыночку развлекаться в полном одиночестве, – я куда-то залезал, куда-то убегал, строил замки из песка и разрушал их, ну и так далее. А мама, чтобы согреться, все время пила сладкий чай из термоса; отец же и вовсе сидел, уткнувшись в газету.
Они и теперь по-прежнему кутались в одеяла, только отец больше не читал. В тот год рождественские праздники стали последними в его жизни, и мне, как только я его увидел, сразу показалось, что он окончательно сдался, прекратив свою затянувшуюся схватку со смертью. Когда я приехал, он едва сказал мне несколько слов. Я привез им к празднику несколько коробок печенья и пирожных (я был уверен, что это единственный подарок, который они оба оценят). Мать, в отличие от отца, чувствовала себя очень даже неплохо: сидела, выпрямившись, как ребенок в воскресной школе, и на голове у нее была корона из серебряной бумаги, а на коленях – толстый коричневый кролик, которого она с удовольствием поглаживала.
На тарелках лежали давно остывшие ломти индюшатины и жареный картофель; к празднику приготовили и сладкие пирожки, и всевозможные закуски; а разведенный апельсиновый сквош был подан в небьющихся жестяных кувшинах. Пить его полагалось из маленьких цветных металлических стаканчиков – точно таких же, как в столовой «Сент-Освальдз», – и мне было как-то особенно странно и больно видеть эти стаканчики в руках беспомощных стариков; их изуродованные временем и болезнями руки с морщинистой, похожей на пересохший пергамент кожей куда более красноречиво, чем их голоса, говорили о старости и страхе перед вечной тьмой.
– Какой милый кролик! – приговаривала моя мать, поглаживая зверька по блестящей шерстке. – А знаете, – обращалась она ко мне, – мы раньше часто пекли пирог с крольчатиной. Наш малыш очень эти пироги любит. Хотите подержать моего чудесного кролика?
– Нет, мама, спасибо.
Я не особенно люблю всяких домашних питомцев. И потом, этот кролик снова напомнил мне о несчастном Ньюмене и его ушастых любимцах, которых он же и обнаружил мертвыми в открытом загоне, когда пришел покормить их салатом и морковной ботвой…
– Это была лисица. Бедный мальчик! – сказала вдруг моя мать.
Я ошарашенно на нее глянул.
– Что ты сказала? – Я ведь даже не упоминал при ней ни о Ньюмене, ни о мертвых кроликах.
– Да-да, так мы ему и сказали. Что это была лисица. Но ведь тогда война шла. Вот и приходилось как-то выживать. Я объяснила ему, что кроликов, должно быть, лиса утащила. – И мама улыбнулась мне своей милой, но весьма своеобразной улыбкой. – А пирог с крольчатиной мальчик так любил! Он сам мне об этом не раз говорил.
– Мама!
Память – странная вещь. Вот и я теперь, похоже, куда лучше помню годы своего раннего детства, чем события вчерашнего дня. Я, например, отлично помню тот маленький домик, где я родился, и квадрат утоптанной земли на заднем дворе, и кроличий загон, где почему-то пахло печеньем. А теперь я и позабыл совсем, что у меня тоже когда-то были свои четвероногие любимцы. Впрочем, после материных слов воспоминания об этом вдруг нахлынули на меня, словно поток свежего воздуха из распахнутого настежь окна…
– Бедный малыш, – снова заговорила моя мать. – Он все плакал, плакал и никак не мог успокоиться. Вы уж не рассказывайте ему, хорошо?
– Хорошо, мама. Я ничего ему не скажу.
– Вот, можете пока погладить этого кролика. Возьмите его, возьмите.
– Нет, мама, спасибо. Пусть лучше он останется у тебя.
Это был последний наш с ней разговор. Во всяком случае, мама в последний раз сказала мне нечто, имеющее смысл. А вскоре после этого умер мой отец, и мама совершенно перестала реагировать на что бы то ни было, даже на своих любимых зверьков. Но в тот праздничный день она казалась почти веселой в своей серебряной короне; улыбка не сходила с ее лица, и она все суетилась, все ласкала того толстого кролика. Я тоже напялил блестящую корону и метался между отцом и матерью, чувствуя себя Алисой на безумном чаепитии в домике Шляпника
[91], заботливо подливая им пунш или нарезая на мелкие кусочки индейку.
Я рассказываю об этом только для того, чтобы вы поняли, почему в тот момент я забыл обо всем остальном – и о Наттере, и о Гарри Кларке. Меня одолевали мрачные мысли, и хотя Эрик давно уже пригласил меня к себе на Боксинг-Дей
[92], я решил к нему не ходить и весь следующий день провел дома в одиночестве, слушая приемник и глядя, как за окном снег сменяется мерзкой моросью и превращается в слякоть. Убейте меня, пожалуйста, думал я, убейте, если я когда-нибудь стану по-настоящему старым.
А потом это началось. Явилось откуда-то из неведомой дали, из тех странных зловещих сумерек, которые длятся иной раз весь день между Рождеством и Новым годом. Согласно календарю майя, те пять дней, что приходятся на самый конец солярного цикла, считаются «безымянными»; в эти дни на земле хозяйничают демоны, а ворота между миром живых и миром мертвых распахнуты настежь. Я не суеверен, но в эти дни мной всегда одолевает одно и то же чувство: я словно оказываюсь в лимбе и понимаю, что в эти бессмысленные, никому не нужные остаточные дни года ничего хорошего случиться не может. В эти дни неуклонно ползет вверх показатель количества самоубийств; множатся случаи дорожных аварий; людская доброжелательность словно иссякает, уступая место вспыльчивости и превращаясь в тяжкие ссоры, разрывы отношений и даже кражи со взломом. Местные газеты пытаются как-то успокоить читателей, публикуя душеспасительные истории о домашнем тепле и уюте, о веселых праздниках, но все это лишь жалкие огоньки, которые мы зажигаем, стремясь противостоять неумолимо наступающей тьме. Все равно из-под мерзкой мороси или снежной завесы выглядывает нечто горькое и унылое.
