В дверях класса стоял Уинтер с ведром и шваброй.
– Извините, – сказал он. – Я думал, вы уже домой ушли.
– Ничего-ничего, все нормально. Я просто… давал отдых глазам. – Я сел, поправил жилет и попытался выглядеть бодро.
Винтер с любопытством смотрел на меня.
– Устали? – спросил он. – Чересчур долгий день был?
– Долгий? Всего-то лет тридцать!
Я вскочил, но, видимо, слишком поспешно. Комната вдруг понеслась вокруг меня колесом, и я был вынужден схватиться за стол, чтобы устоять на ногах. В воздухе отчетливо пахло дезинфектантом и мальчишками; вся поверхность моего стола была покрыта меловой пылью. Впрочем, так и должно быть, подумал я; разве можно называть себя школьным учителем, если у тебя под ногтями нет мела, в душе – огня, а голова под вечер не гудит от усталости?
– Homines, dum docent, discunt.
– Человек… сам учится… когда учит других? – осмелился перевести Уинтер.
– Совершенно верно, – похвалил его я. – Это высказывание Сенеки.
Должен признаться, я был удивлен. Не каждый день тебе встречается уборщик, знающий латынь. Но Уинтер вообще весьма сильно отличается от таких, как, например, Джимми Уатт, наш привратник. Во-первых, он достаточно интеллигентен – об этом свидетельствуют и его грамотная речь, и деликатная манера выражаться. Во-вторых, он многое мгновенно замечает – например, мою усталость или мой гнев по поводу начальства, чего порой не замечают даже мои коллеги.
– Но кто учит учителей? – спросил Уинтер.
Да уж конечно не такие бездельники, как этот Маркович, подумал я, и не такие безликие администраторы, как Вещь № 1 и Вещь № 2, которые готовы безвылазно сидеть в кабинете или торчать на каких-нибудь курсах, лишь бы как можно меньше общаться с учениками.
– А и впрямь, кто? – сказал я.
Уинтер улыбнулся. У него очень приятная улыбка, но немного странная; чем-то он напоминает мне одного мальчика, который когда-то у меня учился; его звали Джозеф Эппл; в старших классах это был тихий, сдержанный юноша, а лет через десять после окончания школы он изнасиловал, а потом заколол ножом шестнадцатилетнюю девушку, после чего впал в состояние глубочайшей амнезии, из которого так больше и не вышел. Понятия не имею, с какой стати наш уборщик показался мне похожим на этого душевнобольного типа; а впрочем, в глазах Уинтера порой мелькает такое выражение, словно он смотрит не на тебя, а куда-то мимо, во тьму. Но, возможно, мне все это просто кажется. В конце концов, и я ведь иногда заглядываю в темные глубины собственной души.
– Надеюсь, я не слишком докучаю вам своими вопросами и высказываниями… – Голос Уинтера звучал несколько неуверенно, и я снова подумал, что он, наверное, в детстве сильно заикался. – Но я хорошо понимаю, какие чувства вы, должно быть, испытываете после того, как директор приказал снять со стен доски почета. Вот мне и показалось, что вам следует знать…
– Что именно?
– Что все доски сложены возле каморки привратника. По-моему, от них хотят поскорее избавиться. – Уинтер смутился, но договорил: – Хотя мне, наверное, об этом знать не полагается. Но, с другой стороны, сто пятьдесят досок почета занимают довольно много места – их трудно не заметить. И потом, я случайно слышал, как директор говорил Джимми Уатту…
Я вскочил.
– Что?
Он пожал плечами.
– У меня сложилось впечатление, что он собирается продать доски какому-то торговцу – ну, знаете, из тех, что покупают или просто подбирают вещи из приговоренных к сносу домов и церквей, а потом восстанавливают их и продают. Кстати, существует довольно обширный рынок торговли школьными памятными знаками, и особенно ценятся те, что из старых школ. Их часто используют для украшения тематических пабов и тому подобных заведений.
– Тематических пабов?
– Вы уж меня извините, – совсем смутился Уинтер. – Сам не знаю, зачем я вам-то все рассказал. Вряд ли вы сможете как-то этому воспрепятствовать.
Я нахмурился.
– А вас почему это заботит? – спросил я. – Вы же здесь никогда не учились. Или все-таки учились? – Наверное, я вспомнил прошлогоднего «крота», чья первоначальная преданность нашей школе переросла в одержимость, а затем и в страстную жажду мести.
Уинтер покачал головой.
– Наверное, я просто сентиментален. Эти доски принадлежат «Сент-Освальдз». И никак не могут принадлежать какому-то тематическому пабу.
– Совершенно с вами согласен, – сказал я. И тут меня осенило: – У вас есть машина?
– Да.
– Тогда… ну, скажем… пятьдесят фунтов – это разумно?
Его глаза загорелись.
– Да, вполне.
Вот так Рой Хьюберт Стрейтли и стал преступником. И хотя я всегда даже книги в библиотеку возвращал точно в срок, я совершенно сознательно и без малейших угрызений совести инициировал кражу ста пятидесяти досок почета, которые стопками по десять-двенадцать штук Уинтер перетаскал от задней стены привратницкой в багажник своего автомобиля. Затем он отвез их в подвал моего дома на Дог-лейн, а я пока отвлекал нашего привратника, Джимми Уатта, угощая его выпивкой в «Школяре».
Мне сперва казалось, что осуществить этот план будет довольно сложно. Но все получилось на удивление легко. Собственно, всю тяжелую работу по перетаскиванию и складированию досок выполнил мой сообщник; мне же пришлось лишь некоторое время отвлекать Джимми, а потом заплатить за выпивку и за два «ланча плугаря», принесенные нам Бетан. Затем я вернулся в школу, выдал Уинтеру условленную сумму наличными и вернулся к себе на Дог-лейн, чтобы наконец выпить какао и съесть кусок пирога. И хотя мне было немного не по себе, я все же чувствовал себя победителем.
Да, я преступил черту. Но, как ни странно, ничего особенного не почувствовал. Наоборот, теперь я чувствовал себя гораздо лучше, чем в любой из тех дней с начала триместра, когда в нашей школе появился Джонни Харрингтон и попытался украсть и наше прошлое, и наше душевное спокойствие. Школьные доски почета – не его собственность, и он не имел никакого права их продавать. Так что я украл их у преступника. И в случае необходимости готов украсть хоть весь «Сент-Освальдз» – доска за доской, камень за камнем, – но не допустить, чтобы этот выскочка одержал победу!
Какао приятно согревало меня изнутри. Я пил его в гостиной перед пылающим камином, одновременно читая дневники Гарри и время от времени поглядывая на ту вещь, которая стала его последним подарком мне и теперь красовалась у меня на каминной полке. Затем я снова поставил пластинку «Смеющийся гном» и тут же вспомнил, какое выражение было на лице у Дивайна, когда он рассказывал мне о том садовом гноме, который в тот год целый триместр преследовал его, неожиданно появляясь то в его личном шкафчике, то у него на столе, то под колесом его автомобиля, а то и на парадном крыльце его дома в полночь с пятницы на субботу…
