– А если ты двадцать фунтов дашь, так он тебе еще и классно отсосет! – вякнул в тон веснушчатому еще кто-то из мальчишек. – Если, конечно, у тебя хоть иногда стоит.
Некоторое время я просто смотрел на них. Да, признаюсь: я был потрясен. И не столько их грязными намеками – в конце концов, ученики «Сент-Освальдз» сквернословят не хуже любого из этих шпанят, – сколько жестоким и циничным выражением их совсем еще детских лиц. Отчасти все это, конечно, было просто гнусной шуткой, однако подобные шутки всегда таят в глубине некий придонный слой грязных знаний. Такие подростки в течение дня вполне могут казаться нормальными детьми, а к ночи запросто превращаются в опасных хищников, ибо постоянно живут в мире, основанном на страхе, подозрительности и вседозволенности, благодаря чему давно научились манипулировать теми рычагами, которые вызывают ужас даже у взрослых.
Но мне-то чего бояться? Это ведь всего лишь мальчишки. А я каждый день общаюсь и работаю с мальчишками. И все же практически все мальчишки способны инстинктивно чувствовать чужой страх – примерно так акула даже на большом расстоянии чувствует запах крови. Мне не раз доводилось видеть проявление этого – и в «Сент-Освальдз», и в других местах. Учительство – это всегда игра, основанная на умении блефовать; и если во время такой игры ты проявишь хоть малейшую слабость, это может означать конец твоего авторитета. А ведь слабости есть у каждого человека. Моя, например, связана с одним-единственным словом. Но таким, которое способно уничтожить школьного учителя, буквально разорвать его на клочки.
Извращенец. Вот оно, это опасное слово. Из всех обвинений, которые могут быть выдвинуты против преподавателя школы, это единственное, которое не требует ни улик, ни доказательств. Говорят: «Слово – не обух, в лоб не бьет», но таким словом можно не просто уничтожить человека, но и стереть в пыль всю его жизнь, все его добрые дела и поступки, словно он никогда и не жил на свете.
Я хотел было воспользоваться своим «башенным» голосом, повергавшим в трепет всех моих учеников, но у меня в кои-то веки ничего не вышло. С моих губ не сорвалось ни капли сарказма или гнева, ни остроумной шутки или хотя бы подходящего латинского эпитета. Стыдно признаваться, но в итоге я просто сбежал от них– да, сбежал, позорно опустив голову, словно двигался против ветра, и все время слышал за спиной их смех, а тот невидимый палец с поразительной настойчивостью все сильней и сильней давил мне на сердце.
Тридцать секунд бега – на большее я теперь просто не способен. Впрочем, этого мне хватило, чтобы мальчишки скрылись из виду. Я сразу замедлил шаг и, едва дыша, шаркая ногами, побрел к воротам под прикрытием лавровых кустов; сердце билось с убийственной скоростью, словно пытаясь выпрыгнуть из груди, и я был вынужден остановиться и постоять, согнувшись пополам, точно спортсмен после забега на длинную дистанцию.
Надо бы поменьше курить, думал я. Да, пожалуй, сигареты «Голуаз» стали для меня крепковаты. А еще надо, наверное, перестать увлекаться сыром и вином. Ведь когда-то я мог запросто пробежать от «Сент-Освальдз» до глиняного карьера и даже не вспотеть; вот только было это давным-давно, да и глиняного карьера больше нет, как нет и того мальчика, которого Эрик называл «Стрейтс»
[124] из-за его постоянных стычек со школьной администрацией.
Ну, сейчас я бы, пожалуй, предпочел с администрацией не ссориться – тем более из-за того, что вечером в пятницу остановился в парке, чтобы поболтать с какими-то мальчишками. В общем, к себе домой на Дог-лейн я вернулся, испытывая какое-то беспокойное чувство обреченности и почти ожидая увидеть все тех же мальчишек, поджидающих меня вместе с полицией на крыльце.
Я понимаю. Это было глупо. Но когда я отпер садовую калитку и увидел на крылечке силуэт какого-то мужчины в синем, мне показалось, будто из легких у меня разом выпустили весь воздух. А в голове билась одна-единственная ясная мысль: да, все в точности как с Гарри Кларком.
Глава одиннадцатая
Октябрь 1988
Семь лет уже прошло после той «рождественской» истории с исчезновением Чарли Наттера. Это целых двадцать триместров в «Сент-Освальдз», неизменно связанных с запахом скошенных газонов, с дождливыми обеденными перерывами, с бесчисленными чашками чая в учительской, со стопками тетрадей в комнате отдыха, со школьными спектаклями и вполне реальными маленькими драмами, с днями открытых дверей и Родительскими Вечерами, со спорадическими нашествиями девиц из «Малберри Хаус» и сонными пятничными полуднями. «Сент-Освальдз» – это особый маленький мир, и для него не так уж важно, что происходит в том большом мире, что раскинулся за его пределами, то есть за воротами школы. В том большом внешнем мире у руля теперь стояла Маргарет Тэтчер, а у нас по-прежнему командовал Шкуродёр Шейкшафт, а значит, наблюдалось некое подобие стабильной анархии.
Чарли Наттер уехал из Молбри в начале 1982 года, никому так и не объяснив, почему тогда сбежал из дома. В том же году, на Пасху, нашу школу покинул и Харрингтон-младший; этому предшествовала целая серия писем от доктора Харрингтона-старшего, который со все возраставшей настойчивостью желал знать, правдивы ли слухи о том, что преподаватель школы Гарри Кларк, учивший Джонни английскому языку и литературе, является гомосексуалистом.
Я уже говорил, что Шкуродёр Шейкшафт либералом отнюдь не был. С другой стороны, для него, как и для всех прочих представителей старой гвардии, «Сент-Освальдз» был превыше всего. Какую бы жалобу он ни получил, он всегда был на стороне преподавателя, защищая его от нападок родителей (хотя после окончания битвы, пользуясь своей привилегией, непременно первым заносил боевой топор над головой провинившегося учителя). А потому он с изысканной вежливостью сообщил доктору Харрингтону, что мистер Кларк – это поистине выдающийся преподаватель английского языка и литературы и его частная жизнь и то, как он сам ее строит, не имеет ни малейшего отношения к его преподавательской деятельности; если же доктор Харрингтон считает необходимым перевести своего сына в какую-нибудь другую грамматическую школу, то это следует сделать безотлагательно, иначе он потеряет деньги, уже уплаченные за текущий триместр. Отправив это письмо, Шейкшафт вызвал Гарри Кларка в свой пропахший сыром кабинет и за обитыми кожей двойными дверями задал ему такую трепку, что директорский гневный рык был слышен во всех помещениях Нижнего коридора; он предупредил Гарри, чтобы тот впредь держал при себе свою принадлежность к ЛГБТ, и пригрозил ему самыми страшными и невероятными карами, если на него последует еще хоть одна подобная жалоба.
Но больше никаких жалоб не последовало. Джонни Харрингтона забрали из нашей школы, и жизнь вошла в нормальное русло. Хотя мальчишки все же некоторое время и перешептывались. Затем прямо посреди триместра ушел Спайкли, причем от его родителей не последовало ни слова объяснений. А вот преподаватели крайне редко покидают «Сент-Освальдз». Мы обычно пробегаем всю дистанцию до конца. Прикованные к одному и тому же веслу, мы обретаем утешение друг в друге. Так что мы с Гарри остались добрыми друзьями, хотя кое-кто из наших коллег и начал нас сторониться. Например, Дивайн. Да и Эрик изменил нашей былой дружбе. И, разумеется, наш «сатанист» мистер Спейт тоже старался держаться от нас подальше. Впрочем, все школьные скандалы столь же внезапно вспыхивают, как и угасают; так что в итоге практически все, кроме наиболее упорствующих в своем осуждении, вскоре привыкли к тому, что один из нашей когорты никогда не взглянет с интересом ни на одну из учениц «Малберри Хаус».
