— Можешь судить по этому, какие они плохие, — сказала она, показывая в темноте Солиману серебристую оборку своих штанишек, — и если между ними что-то есть, то, уж конечно, они обманывают хозяина и в этой истории с войной, которую у нас готовят! И когда мальчик осторожно ощупал нежные и опасные штанишки, она, немного задыхаясь, прибавила: — Держу пари, Солиман, что твои кальсоны такие же черные, как ты; мне всегда так говорили!
И Солиман обиженно, но мягко вдавил свои ногти в ее ляжку, и Рахили пришлось придвинуться к нему, чтобы освободиться, и пришлось еще что-то сказать и сделать, что, однако, не принесло подлинного успеха, пока, наконец, она не воспользовалась своими острыми зубками и не обошлась с лицом Солимана, — по-детски прижавшимся к ее лицу и при каждом движении снова по-мальчишески ловившим его, — как с большим яблоком. И тогда она забыла устыдиться этих усилий, а Солиман забыл устыдиться своей неловкости, и сквозь мрак пронесся ураганный ветер любви. Он резко спустил любовников на землю, когда отпустил их; он исчез сквозь стены, и темнота между ними была как кусок угля, которым зачернили себя грешники. Они не знали, сколько прошло минут, они переоценили истекшее время и боялись. Последний нерешительный поцелуй Рахили был для Солимана обременителен; ему хотелось зажечь свет, и он вел себя как грабитель, захвативший добычу и теперь направляющий все силы на то, чтобы улизнуть. Рахиль, стыдливо и быстро приведшая в порядок свою одежду, глядела на него взглядом, у которого нет ни цели, ни дна. Над глазами у нее висели растрепанные волосы, а в глубине глаз ей впервые снова предстали все громадные образы ее любви и чести, которые она до этой минуты забыла. Кроме всех возможных собственных добродетелей, она желала себе красивого, богатого и необыкновенного возлюбленного, а перед ней стоял Солиман, не очень пристойно одетый, пугающе безобразный, и она не верила ни одному слову из всего, что он ей рассказывал. Может быть, в темноте она была бы не прочь еще несколько мгновений подержать в объятиях его толстое, напряженное лицо, прежде чем им оторваться друг от друга; но сейчас, когда горел свет, он был ее новым любовником, и ничем больше, сжавшимся из тысячи мужчин в немного смешного паренька и в того, кто исключает всех прочих. А Рахиль снова была служанкой, позволившей себя соблазнить и очень боявшейся ребенка, из-за которого это выйдет на свет. Она была просто слишком испугана этой метаморфозой, чтобы застонать. Она помогла Солиману одеться, ибо в смятении тот сбросил свой узкий китель со множеством пуговиц, но помогла ему не из нежности, а чтобы поскорее управиться. Все казалось ей оплаченным ужасающе дорого, и разоблачение было бы невыносимо. Тем не менее, когда они привели себя в порядок, Солиман повернулся к ней и, осклабившись, заржал, ибо был как-никак очень горд; а Рахиль быстро схватила коробку спичек, погасила свет, тихо отомкнула задвижку и, прежде чем отворить дверь, шепнула ему:
— Ты должен еще поцеловать меня!
Ибо так полагалось; но на вкус этот поцелуй показался обоим таким, словно на губах у них был зубной порошок.
Когда они вернулись в переднюю, они очень удивились, что успели прийти вовремя и разговоры за дверью продолжались по-прежнему; когда гости стали расходиться, Солиман исчез, а полчаса спустя Рахиль расчесывала волосы своей госпожи с величайшим старанием и чуть ли не с прежней смиренной любовью.
— Я рада, что мои увещания подействовали на тебя! — одобрительно сказала Диотима, и она, не нашедшая настоящего удовлетворения в столь многом, ласково похлопала по руке свою маленькую служанку.
118
Ну, так убей его!
Сменив костюм, в котором он ходил на службу, на лучший, Вальтер завязывал галстук перед зеркалом над туалетным столиком Клариссы, которое, несмотря на извилистую, в новейшем вкусе рамку, давало искаженное, неглубокое отражение из-за дешевого, вероятно пузырчатого, стекла.
— Они совершенно правы, — сказал он сердито, — эта знаменитая акция — сплошной обман!
— А какой им смысл кричать?! — ответила Кларисса.
— А какой сегодня вообще смысл в жизни! Когда они выходят на улицу, они хотя бы образуют шествие; каждый чувствует тело другого! Они хотя бы не думают и не пишут: из этого что-то выйдет!
— И ты действительно думаешь, что параллельная акция заслуживает этого возмущения?
Вальтер пожал плечами.
— Ты не читала в газете о резолюции немецких делегатов, переданной премьер-министру? Оскорбления и дискриминация немецкого населения и так далее? И об издевательском постановлении чешского клуба? Или маленькое сообщение, что депутаты-поляки разъехались по своим избирательным округам? Если уметь читать между строк, то оно говорит очень многое, ведь поляки, от которых всегда зависит решение, бросают правительство на произвол судьбы! Положение напряженное. Не время было разжигать страсти общей патриотической акцией!
— Когда я сегодня была в городе, — сказала Кларисса, — я видела конную полицию на марше; целый полк; одна женщина сказала мне, что их где-то прячут!
— Конечно. Войска в казармах тоже наготове.
— Ты думаешь, что-то будет?!
— Кто же знает!
— Они тогда врежутся в толпу? Ужасно, как представишь себе, что кругом одни крупы и холки!
Вальтер еще раз развязал галстук и стал завязывать его снова.
— Ты когда-нибудь уже видел такое? — спросила Кларисса.
— Когда был студентом.
— А с тех пор нет?
Вальтер отрицательно покачал головой.
— Ты ведь сказал, что Ульрих виноват, если что-то будет? — попыталась Кларисса еще раз удостовериться.
— Этого я не говорил! — запротестовал Вальтер. — Политические события его, к сожалению, не волнуют. Я только сказал, что он вполне способен легкомысленно накликать что-нибудь такое; он вращается в кругу, который несет вину!
— Мне бы тоже хотелось быть сейчас в городе! — призналась Кларисса.
— Ни в коем случае! Это чересчур взволновало бы тебя! — Вальтер возразил очень решительно; он наслышался на службе о том, чего ждали от демонстрации, и хотел оградить от этого Клариссу. Ведь это не для нее — истерия, исходящая от огромной массы людей; с Клариссой надо было обращаться как с беременной. Он чуть не поперхнулся на этом слове, неожиданно внесшем в неприступную раздражительность его уклоняющейся от ласк возлюбленной глупую теплоту беременности. «Но такие связи между вещами, выходящие за пределы обычных понятий, на свете есть!» — сказал он себе не без гордости и предложил Клариссе: — Если хочешь, я тоже останусь дома.
— Нет, — ответила она, — по крайней мере уж ты побывай там.
Ей хотелось остаться одной. Когда Вальтер рассказал ей о предстоящей демонстрации и описал, как это выглядит, у нее перед глазами возникла змея, сплошь в чешуйках, которые шевелились порознь. Ей хотелось самой убедиться, что так оно и есть, а не вести долгие разговоры.
Вальтер обнял ее одной рукой.
