Однако начальник отдела Туцци не был бы втихомолку одним из ведущих дипломатов своей страны, если бы он совсем не заметил основательного присутствия Арнгейма в своем доме; он только никак не мог понять, что тут к чему. Но он этого не показывал, потому что дипломат никогда не показывает своих мыслей. Этот иностранец был ему в высшей степени неприятен — и лично, и, так сказать, в принципе; и то, что он явно избрал салон его жены плацдармом для осуществления каких-то тайных планов, Туцци воспринял как вызов. Он ни на секунду не поверил заверениям Диотимы, что так часто императорскую столицу на Дунае набоб посещает лишь потому, что среди старинной культуры его дух чувствует себя лучше всего, и все-таки поначалу он, Туцци, стоял перед задачей, для решения которой у него не было никакой отправной точки, ибо по службе он с подобным человеком еще не сталкивался.
А с тех пор, как Диотима посвятила его в свой план — предоставить Арнгейму ведущее место в параллельной акции — и стала жаловаться на сопротивление его сиятельства, Туцци был не на шутку смущен. Ни о параллельной акции, ни о графе Лейнсдорфе он не был высокого мнения, но прихоть своей жены он нашел такой поразительной политической бестактностью, что в этот раз у него было чувство, что вся многолетняя супружеская и воспитательная работа, им, как он смел льстить себе, проделанная, рушится, как карточный домик. Даже это сравнение начальник отдела Туцци употребил про себя, он вообще никогда не позволял себе сравнений, потому что они слишком литературны и отдают дурным тоном; но на сей раз он был совершенно потрясен.
Впоследствии Диотима, впрочем, снова улучшила свою позицию своим упрямством. Она стала мягко агрессивна и рассказала о новом типе людей, не желающем больше сложа руки уступать ответственность за судьбы мира профессиональным лидерам. Затем она заговорила о чуде женщины, равноценном порой дару провидения и способном, пожалуй, направить взгляд в более дальние дали, чем ежедневная профессиональная деятельность. Наконец она сказала, что Арнгейм — европеец, ум, известный всей Европе, что государственными делами в Европе вершат очень уж не по-европейски и очень уж бездуховно и мир не обретет покоя до тех пор, пока всемирно-австрийский дух не пронижет его так, как старая австрийская культура обвивает разноязычные племена на почве монархии… Она никогда еще не отваживалась так решительно противиться превосходству мужа, но начальника отдела Туцци это на какое-то время вновь успокоило, ибо стремлениям супруги он никогда не придавал больше важности, чем портняжным вопросам, был счастлив, когда ею восхищались другие, и стал теперь смотреть и на все эти новости снисходительнее, так примерно, как если бы любящая яркие краски женщина выбрала однажды слишком пестрое платье. Он ограничился тем, что с серьезной вежливостью повторил ей причины, по которым в мире мужчин начисто исключалось, чтобы пруссаку открыто доверили решать дела Австрии, но в остальном согласился, что дружба с человеком такого уникального положения имеет свои преимущества, и заверил Диотиму, что та истолкует его возражения ложно, если заключит из них, что ему неприятно видеть Арнгейма в ее обществе сколь можно часто. Про себя он надеялся, что тут-то и выпадет случай поставить ловушку этому чужаку.
Лишь оказавшись вместе с другими свидетелем повсеместного успеха Арнгейма, Туцци снова вернулся к тому, что Диотима слишком занята этим человеком, но вновь обнаружил, что его, мужа, волю она не уважает, как прежде, перечит ему и объявляет его опасения блажью. Он решил было, что, как мужчина, не станет спорить с женской логикой, а дождется часа, когда его прозорливость восторжествует сама собой; но тут вышло так, что он получил мощный толчок. Однажды ночью его потревожило что-то, показавшееся ему бесконечно далеким плачем; сначала это ему не очень мешало, он просто не понимал этого, но время от времени душевное расстояние резко уменьшалось, и вдруг это угрожающее неспокойствие достигло самых его ушей, и он так резко проснулся, что приподнялся в постели. Диотима лежала отвернувшись и ничем не выдавала себя, но он почему-то почувствовал, что она не спит. Он тихо назвал ее по имени, повторил этот вопрос и ласковыми пальцами попытался повернуть ее белое плечо к себе. Но когда он повернул его и в темноте над плечом стало различимо лицо, оно глядело на него зло, выражало строптивость и плакало. К сожалению, Туцци снова одолевал его крепкий сон, упрямо притягивая его сзади к подушкам, и лицо Диотимы виделось ему только сплошной светлой и совсем уже непонятной гримасой боли. «Что такое?» — пробормотал он тихим басом засыпающего и отчетливо услыхал ясный, раздраженный, неприятный ответ, который упал в его сонливость и остался лежать в ней, как поблескивающая монета в воде. «Ты спишь так беспокойно, что рядом с тобой невозможно спать!»— сказала Диотима твердо и четко; его слух вобрал это, но тут Туцци уже снова отключился от яви, не успев вникнуть в полученный упрек.
Он почувствовал только, что по отношению к нему совершена тяжкая несправедливость. Спокойный сон принадлежал, на его взгляд, к главным достоинствам дипломата, ибо это было условием всякого успеха. На этом он стоял твердо, а в замечании Диотимы он почувствовал серьезную угрозу себе. Он понял, что с ней произошли какие-то перемены. Хотя ему даже во сне не приходило в голову подозревать жену в настоящей неверности, он ни секунды не сомневался в том, что личная обида, ему нанесенная, связана с Арнгеймом. Он гневно, так сказать, проспал до утра и проснулся с твердым решением добиться ясности насчет этого нарушителя спокойствия.
51
Фишель и его домочадцы
Директор Фишель из Ллойд-банка был тот директор банка или, вернее, управляющий с директорским званием, который сперва по непонятным причинам забыл ответить на приглашение графа Лейнсдорфа, а потом уже не был приглашен снова. Да и тем, первым, вызовом он обязан был только связям супруги своей Клементины. Клементина Фишель происходила из старой чиновничьей семьи, ее отец был президентом высшей счетной палаты, дед — камеральным советником, а три ее брата занимали высокое положение в разных министерствах. Двадцать четыре года назад она вышла замуж за Лео по двум причинам: во-первых, оттого, что в семьях высоких чиновников бывает иногда больше детей, чем средств, а во-вторых, еще из романтических побуждений, оттого что по контрасту с мучительно бережливой ограниченностью родительского дома банковское дело представилось ей профессией вольнодумной, соответствующей духу времени, а в девятнадцатом веке человек просвещенный судит о другом человеке не по тому, иудей он или католик; больше того, по тем временам она видела чуть ли не какую-то особую просвещенность в умении стать выше наивного антисемитского предрассудка обыкновенного люда.
Бедняжке позднее пришлось стать свидетельницей того, как во всей Европе взыграл дух национализма, а с ним поднималась волна нападок на евреев, превращая ее мужа, так сказать, в ее объятиях из уважаемого вольнодумца в порицаемого за подрывной дух инородца. Сначала она бунтовала против этого со всей яростью «большого сердца», но с годами ее изнурила наивно жестокая, все шире распространявшаяся враждебность и запугало всеобщее предубеждение. Дошло даже до того, что и себе самой при разногласиях между нею и ее мужем, — а они выявлялись все резче, когда он по причинам, излагать которые никогда не хотел, так и не поднялся со ступени управляющего и потерял всякую надежду стать однажды настоящим директором банка, — что и себе самой она многие свои обиды объясняла, пожимая плечами, тем, что характер Лео все-таки чужд ее характеру, хотя перед посторонними никогда не поступалась принципами своей юности.
