Когда к нам приехали, дома оказались трое: Марселла, Ирма и я. Алиса и Оля были на работе. Сделали обыск и повезли на Петровку, 16. Знаете, как тогда было: внешне обыкновенная квартира, а это штаб НКВД.
Держали нас всего день. Маленький допрос — и сразу обвинение. Меня, поскольку я пианистка, обвинили в том, что в день объявления войны я устроила праздник и играла на рояле фашистские гимны. До сих пор не знаю, что это за гимны? Есть ли они?
У Марселлы вообще какая-то глупость была, якобы сказала не то. Но у нее на руках был девятимесячный ребенок, он страшно орал, и следователь, видно, ее пожалел. Сначала предложил работать на НКВД, а когда она отказалась, просто отпустил. Правда, предупредил: «Уходите с работы и ни в коем случае никуда не устраивайтесь». И ночью, во время бомбежки, выпустил ее на улицу.
Вера Геккер. 1939
* * *
Привезли нас на Петровку, видим — Алиса сидит.
Ее арестовали на работе и почему-то обвинили не по 58-й, как нас остальных, а как СОЭ (социально опасный элемент), хотя у нее был полиомиелит, она с детства ходила с палочкой и металлическим аппаратом на ноге. Как ей сказали на допросе: «То, что ваши родители арестованы, значит, что вы антисоветский элемент». Это Алиса, которая всю жизнь жила не для себя, а для людей!
А Ольгу не арестовали. Когда за ней пришли, она уже уехала с работы и не успела прийти домой. Возвращаться НКВД не стал.
* * *
После ареста наш дом конфисковали, Ольге с Марселлой оставили только верхний этаж, внизу в каждую комнату вселили по семье. К сестрам эти люди относились очень плохо, все тогда были одурманены. Один раз кто-то донес, что у сестер в подвале тайная типография, пришли энкавэдэшники и обнаружили, что в подвале живут соседские куры и ночью стучат клювами, как наборщик.
Ольга была очень волевая, не боялась, а Марселла вздрагивала даже от звука машины под окнами. Но 5 марта 1953 года (день смерти Сталина. — Авт.) кончился у Марселлы этот страх, как рукой сняло. Удивительно, правда?
«Сидела и ждала, чего — не знаю»
Месяц мы провели в Новинской тюрьме. 21 октября 1941 года немцы подошли к Москве и началась паника, а нас посадили в эшелоны и повезли в Киргизию, в город Фрунзе.
Везли нас в товарных вагонах 23 дня. И сидели, и умирали, и рожали. Иногда мы с сестрами были вместе, потом нас разъединяли. Скоро разъединили совсем.
* * *
Первые два года я сидела без всякого приговора, поэтому меня постоянно перевозили с места на место.
В начале войны заключенных было так много, что лагерей не хватало, все время делали новые, совсем маленькие. Беловодский построили наспех: землянки, крошечная территория, производства нет, только сахарный завод. Вшей полно, блохи раздирают все тело, условия совершенно чудовищные. Всех гоняют обрабатывать сахарную свеклу, копать землю и с одного на другое место на тачках возить.
Большинство сидели за фамилию. Некоторые — совершенно русские, а фамилия немецкая, видно, от дальних предков. Много было пожилых. А мне что, 20 лет, я молодая была и здоровая, и работала хорошо: бегом, босиком… Кормили, конечно, ужасно: свекла с водой, лепешки и все. Скоро у меня началось состояние такое… больное. Я как-то выдерживала, а вокруг умирали. И пожилые, и молодые. И когда молодые умирали, это… очень тяжело это было.
* * *
Есть вещи, которые остаются в памяти.
Как-то вышла в лагере из барака. Смеркается, ноябрь, жутко холодно, а снега нет. Киргизия, степь, ветер гонит песок, бараки и каптерка — место, где еду выдают, — все в земле. Смотрю, идет мальчик. На вид лет 17, худенький, высокий. Голый, только какими-то тряпками прикрыт вот тут. И в руках мятая бывшая миска. Дрожит от холода, подходит к каптерке, стучит в окно: «Дайте что-нибудь! Еды!» На него орут, окно захлопывается. И он, трясущийся, дрожащий, уходит, исчезает между бараками.
«Придется тебе здесь свои косточки сложить»
Я так была уверена, что получу 10 лет, что с самого начала считала: ну вот, год прошел, осталось девять. А в Васильевке меня вдруг вызывают, дают бумажку: Особое совещание, приговор — пять лет. То есть осталось три года. Я так радовалась! Такое счастье было, вы не представляете!
Через некоторое время опять этап. На одной пересылке сажают нас в полуторки, а рядом стоят две девочки лет по 16, их мать арестовали. Толстая такая узбечка, целая сумка еды у нее. Машина трогается, девочки бегут за ней и кричат: «Мама, мама, мама…» А машина уже ушла.
Привезли к железной дороге, посадили в вагон. Тут эти девочки догоняют, бросаются к окну, конвой их сгоняет… Потом, помню, разносили хлеб. Конвойные отламывали куски и совали нам через сетку. Выхватывали их жутко.
На пересылке в Петропавловске в Казахстане я попала в больницу. У меня ужасная слабость была: ни стоять не могу, ничего. А больница — огромное помещение без ничего, все лежат на полу. Один конвойный мне говорит: «Эх, девица. Придется тебе здесь свои косточки сложить». А у меня правда одни кости были, я даже сидеть не могла, попы совсем не было. И так его слова на меня повлияли… Лежу ночью, все спят. Так грустно. Не хотелось, конечно, уходить из жизни. Ну, я немножко поплакала про себя… Больше такого момента отчаяния, наверное, за все пять лет не было. Живешь — и время работает на тебя. Что через пять лет я выйду, в это я верила всегда.
* * *
Привезли в Ташкент. У меня уже пеллагра была, дизентерия, ходить я не могла, доходяга была совсем. Снова в больницу. Умирали там ужасно. В основном лежали с пеллагрой, представляете: все руки — сплошное мясо, кожи уже нет. Помню, двух женщин актировали (освободили по состоянию здоровья. — Авт.), но они знали, что едут домой умирать.
Туалет был на улице, в 20 метрах от больницы. Помню, иду туда и вдруг слышу откуда-то издалека — боже мой, Четвертая симфония Чайковского! Ой, кошмар! Где-то радиотарелка. Стою, слушаю, только живот очень болит. А больше музыку в лагере не слышала ни разу. Ни разу.
«Я так была счастлива, что попала в настоящий лагерь!»
Через два года привезли меня в Карлаг. Это целая цепь лагерей, а под Акмолинском — точка 26 для ЧСИР (членов семей изменников родины. — Авт.). 800 человек — жены начальников, генералов — привезли в голую степь. Сами выживали, сами строили себе бараки, носили саманные кирпичи — большие, безумно тяжелые. Только женщины.
Привезли меня, вижу: будка на проходной, сплошные бараки… Целый город! Я так была счастлива, что попала в настоящий лагерь! Там можно будет работать, зарабатывать кусок хлеба. В маленьких лагерях нет нормы, всех кормят одинаково. А здесь пайка 400 грамм, но можно заработать и 700.
