Нас вели колонной по улицам, а прохожие даже не оборачивались. Привыкли.
* * *
В Норильске мы, женщины, часто работали в ночную смену. Копали в вечной мерзлоте траншеи для свай и канализации, километры траншей. Весь водопровод под Норильском выкопан женскими руками.
Когда работаешь наверху, еще видишь другого человека, а когда прокопаешь вглубь на девять метров — ты одна в этой яме, и надо долбить, долбить… Чего только не передумаешь. Другой раз кажется, засыплет меня эта яма. Такой страх берет! Хорошо, если поднимешь глаза и видишь кусочек темного неба и звезды. Бывало, думаю: все отняли — отняли родину, отняли свободу. Только кусочек неба остался…
* * *
Когда работаешь киркой, норму выработать невозможно, поэтому мы получали маленькую пайку, вот такой кусочек хлеба, с ладонь, влажный, как глина. Но все равно ничего вкуснее я в жизни не кушала.
Я, бывало, смотрела, как дневальная раздает этот хлеб. Как женщины следят за ней! Хорошо, если получишь горбушку, она не такая сырая. А середина — непропеченная, ее как будто меньше. Но никто не предъявляет претензий. Какой кусочек попал — то и хорошо.
Была у меня подруга Тутти. Бывало, выбежит перед разводом на улицу и смотрит, откуда ветер. Хорошо, если с юга, где пекарня. Мы копаем ночами траншею, а там в четыре часа ночи вынимают из печей хлеб, и ветер приносит нам его запах. Мы бросаем свои кирки, тянем этот запах. Слюна течет, в животе играет… Надышимся запахом — и вроде накушались…
В пекле
С мужчинами мы переписывались, перебрасывали через забор рабочей зоны записки, иногда передавали через вольных. Я долго переписывалась с Викторасом Вельчинскасом. Просто о литературе, о жизни. Очень письма красивые писал. Наши зоны были рядом, и, когда нас выводили, он стоял у забора на горке, смотрел и потом писал мне: «Я смотрю на вашу колонну и знаю, что ты там идешь». А мороз! У нас шлёмы на голове, такие, знаете, как у танкистов, штаны ватные, телогрейка, на телогрейке бушлат… Одинаковые мы все и очень страшные.
Лифчиков, ваты, зубных щеток — этого у нас ничего не было. Летом выдавали юбки и хлопковую спецовку. Все черное, серое, на всем номера. Колонна идет — как змея серая ползет. Но мы все равно хотели одеться красиво, друг друга причесывали… Однажды подруга моя вышла на развод, вдруг спохватилась: «Я сейчас». Вернулась, взяла грифельный карандаш, подрисовала глаза. И снова выходит. А зима, шлём, ресницы и брови сразу инеем схватило. Я так смеялась! «Кто тебя видит?»
Но она все равно хотела, для себя.
* * *
Вот приходят сто человек с работы. Стоят два ведра воды, чтобы умыться. Надо дождаться очереди, взять кружку воды… Я всегда думала: как мы не сердимся? Как не ругаемся? Старые, молодые, русские, немцы, литовцы. Не деремся за кружку воды и тазик, не ругаемся, если вода закончилась, хотя все устали и по 12 часов работали… Так и не знаю. Очень мы были дружные. Потому и стало возможно это восстание.
«Все! Забастовка»
Надзиратели в Норильске были очень жестокие. На работу водили не по дороге, а через сугробы, чтобы мы падали. Если старые женщины отставали, били по спинам, травили собаками…
Однажды посреди дня вдруг начали гудеть паровозы, включились сирены… По рупорам включили музыку, я ее первый раз за шесть лет услышала. Потом объявили: умер Сталин. Некоторые плакали. Мы надеялись, что будет легче, но легче не стало.
Стало так. Ведут нас через тундру, летом заводят, где самое болото, зимой в сугроб, кричат: «Ложись!» Ложимся. «Вставай!» Встаем. Пройдем несколько шагов: «Ложись». И так несколько раз, чтобы мы весь день мокрые были. 12 часов отработали, заходим в лагерь — тут же дают лопаты копать снег. Просто перекладывать с одного места на другое. Издеваются.
Начали стрелять. Все время пули летели через голову. Все время. Потом одну женщину так совсем убили. Она пошла золу высыпать, подошла к забору, а он с вышки раз — и застрелил.
Мы начали сопротивляться. Идем по тундре, кричат: «Ложись!» Ложимся.
— Вставай!
Не встаем. Конвоиры кричат: «Первый ряд, вставай!» Не встают. «Стрелять буду!» Стреляйте. Они и собаками нас, и стреляют над головами… Лежим. Весь строй, двести женщин, и ни одна не встает.
* * *
Однажды ночью копаем траншею, слышим — сирена. Мужчины залезли на краны, кричат: «Бросайте работу! Забастовка!»
Утром вернулись в лагерь, встали около вахты, закрыли ворота — и дневную смену не выпустили. Все! Забастовка.
Начальники объявили: «Кто хочет работать, выходите из зоны». Пятьсот женщин сразу вышли. А четыре тысячи пятьсот — остались бастовать.
Требования у нас были такие: снять с одежды номера, с окон — решетки, на ночь бараки не запирать, разрешить письма, дать в воскресенье свободный день и рабочий день по восемь часов. И вообще улучшить быт, чтоб над нами не издевалися.
Охранников в зону мы не пустили. На крышах поставили дежурных, вывесили черные флаги с красной полосой (флаг восстания. — Авт.).
Объявили голодовку. Что на обед было сготовлено, все вылили, в кухне окна и двери забили досками.
Нам приносят посылки от родных — мы не принимаем. Стали привозить всякие вкусности: мясо — мы его и не видели никогда — пончики такие вареные… Они, знаете, пахнут… Но мы от всего отказались! И голодовали восемь дней.
Один день пришел генерал в лампасах, говорит, из Москвы. Встал на возвышение, начал говорить… А украинка одна: «Девчата, да я его в Норильске бачила! Здешний он!» И мы его свистом, писком, тычками выгнали.
Один раз пришел надзиратель с наручниками: «На всех наденем, всем срок добавим». А мимо шла Филомела Каралютик, литовка, с ведром. Раз — и ведро ему на голову. И все — кто палкой, кто чем — барабанят по нему сверху.
И вот приехала комиссия во главе с Кузнецовым (в разных лаготделениях полковник МГБ Кузнецов называл себя по-разному: личным референтом Берии, начальником тюремного управления МВД и т. д. — Авт.). Сели по обе стороны стола. Наши женщины начали рассказывать, как мы жили, как с нами обращалися. Комиссия сказала, что это было неправильно: «Все, что вы требуете, то и будет. Снимайте номера». Мы сразу начали рвать номера друг у друга, петь…
На работу стали ходить в вольной одежде, из каких-то тряпочек пошили себе воротнички. Охранники в зону вернулись, но отношение к нам уже было другое.
И вдруг недели через две в одну ночь приехали солдаты, стянули с нар несколько женщин и увезли. И у мужчин то же. А самое главное наше требование было — чтобы никаких репрессий после забастовки. И вот начались. Тогда мы объявили уже не забастовку, а восстание.
Загородили выход. Опять подняли флаги.
Однажды с крыши видим, как к мужской зоне едут машины с солдатами. Ну, думаем, будут штурмовать. Ночью 3 июля услышали крик, стрельбу… Залпами палят, мужчины кричат, кричат… И мы на крышах кричим.
