Родилась в Данциге (тогда — вольном городе под управлением Лиги наций), где ее отец был генеральным консулом.
1937
Отца Ирины, министра иностранных дел Белоруссии Игнатия Калину, арестовали по обвинению в шпионаже. Следом за ним как жена «врага народа» была арестована ее мать. Игнатий Калина умер в тюремной больнице до вынесения приговора, поэтому дело против его жены было закрыто, и она вышла на свободу после 11 месяцев в следственной тюрьме.
ЯНВАРЬ 1949
Ирина, студентка первого курса Московского художественного института, вместе с пятью друзьями арестована по обвинению в антисоветской агитации. Следствие шло в Лефортовской тюрьме.
1950
Приговор: пять лет исправительно-трудовых работ. Этапирована в Степлаг (Карагандинская область). Общие работы (в основном на строительстве города Балхаш), частое заключение в БУР (барак усиленного режима), дистрофия.
АПРЕЛЬ 1953
Освобождена по амнистии для заключенных со сроком до пяти лет. Вернулась в Москву.
Работала промышленным дизайнером.
Живет в Москве.
Папу арестовали, слава Богу, не дома. Он был в командировке в Москве, в служебной квартире. Мама потом пришла туда, видит: в шкафу все лучшие костюмы — он нам их оставил, кресло папино и сигарета недокуренная в пепельнице. Мама упала около этого кресла — и плакала, плакала…
Когда пришли за мамой, я уже понимала, что такое арест, и тоже заплакала. Схватила маму обеими руками за ноги вот так, обняла крепко… Человек, который ее уводил, погладил меня по голове, сказал: «Девочка, не плачь, твоя мама завтра вернется». Я сразу ее отпустила.
Я решила, маму забрали ради ее платьев. У нее были очень красивые туалеты, их эмгэбэшники для своих жен взяли, хотя те их и надеть-то не могли, у мамы талия тонюсенькая была. Да и куда бы они в них пошли?
Сидела мама всего 11 месяцев, ее выпустили, когда папа погиб. Нам написали, что он умер от холода в тюрьме, но я думаю… я думаю, папа сам себя задушил, чтобы маму освободили.
«Жених знал, что меня арестуют»
Они пришли под утро. Я их почувствовала. Внезапно побежала в кухню, встала на окно — и увидела, как они идут.
У меня был жених, Олег, студент архитектурного института. Высокий, в очках. Мы встречались несколько лет, он был в меня влюблен, предложение сделал… В эту ночь мама была у моей тетки, сестра уехала, и Олег пришел ко мне на свидание. И вы знаете… мне кажется, он знал, что меня арестуют.
Когда они пришли, сразу говорят Олегу: «У вас есть что-нибудь от Ирины Калины?»
Он тут же вытащил мои письма и фотографии. Зачем бы он стал носить их в кармане, если бы не знал?
Отец Игнатий Калина. 1930-е
* * *
Я села. Не плакала, ничего. На мне были черные сатиновые брюки и черный свитерочек. Вижу — они смотрят, смотрят на мои ноги… Думаю, в чем дело? Их что, брючки удивляют? И замечаю — у меня колени трясутся… Вроде сама спокойная — а колени трясутся.
Потом — обыск. А что обыскивать, комната маленькая, вещей нет, у меня всего одна кофточка была. Моего любимого медвежонка они вспороли. И пластинку разбили, на которой папин голос был. Раздавили каблуком. Папин голос, представляете…
Соседку они, видно, предупредили, чтобы была как свидетель на этаже. Выводят меня — а она в коридоре обувь чистит, в пять утра! «Иреночка, куда это ты так рано, девочка?»
Внизу стояла машина. Я сказала чекистам: «Передайте Олегу, что я очень его люблю». Они сказали: «Передадим». И повезли.
* * *
Меня взяли в пятницу. Следующие несколько дней никого не было, а я так и сидела в камере. Плакала… Казалось, что я маму вижу. И все время музыку слышала. Олег играл чудно: Шопена, Листа, Баха. Мне казалось, я его игру слышу…
Когда я отказалась есть… Просто не могла, не могла проглотить еду. У меня на нервной почве в горле встал какой-то комок. Надзиратели сказали: «Если вы не будете есть, мы будем кормить вас трубкой». Тогда я ложилась и вливала себе в рот еду.
* * *
У нас была… в КГБ это называется «группа». Мои мальчики. Таких молодых людей я больше нигде потом не встречала. Тонких, умных, философски настроенных, интеллигентных… У мамы была подруга Аллочка, очень красивая. У нее — Феликс, приемный сын. А он оказался подлец. Ну, с подлинкой, что делать. Оказывается, он следил за нами для МГБ. Нас пятерых арестовали. И Феликса тоже, шестым.
Допросы были бесконечные. Нет, меня не били. Если бы меня кто-то ударил, я бы… Не знаю, это я бы не могла вытерпеть.
Следователь говорил, что мой папа шпион, я его защищала, и за это он постоянно отправлял меня в карцер. Вы знаете, что такое карцер? Во-первых, там раздевают — женщины, конечно, — практически догола. Оставляют трусики и маленькую рубашечку. Ноги голые, адский холод. Рукой проводишь по стеклу — а там снег. Сидишь на железном стуле, трясешься, зуб на зуб не попадает. В соседней камере женщина кричит: «Я не хочу больше жить! Я не хочу больше жить!» И бьется головой о пол. Слышу, надзиратель говорит ей: «Как вам не стыдно! Вот вы кричите, а рядом сидит ребенок», — мне было 19, а выглядела я еще младше…
Из карцера меня вынесли. Но я была такая отчаянная! Мне надо нести в камеру свои вещи, а сил-то уже нет! Бросаю все на пол: «Не могу! Сами несите!» Так к камере и шли: двое надзирателей меня несут, третий — мешок мой.
* * *
На Лубянке было исключительно чисто. Вы не подумайте, что я хвалю, но так оно было. А когда я выходила из «воронка», конвоиры подавали мне руку. Всегда. Да, из «черного ворона» с надписью «Хлеб».
* * *
В моем деле было написано: «Порицала советские законы». На самом деле я сказала: это неправильно, когда в школах мальчики учатся отдельно от девочек. Больше ничего.
Приговор объявлял начальник тюрьмы. Зачитывает красиво так, официально, с выражением: пять лет. Я была в таком отчаянии! А охранник говорит: «Ой, повезло тебе! Пять лет — это детский срок». Оказывается, в этот год всем давали по 25.
* * *
Олег сразу от меня отрекся, ни одного письма не написал. К сожалению, я была тогда юной, и этот опыт дал мне определенное отношение к мужчинам. На всю жизнь показал, что страх — сильнее чувства. Казалось бы, любовь — она же сильнее? Но под воздействием страха человек может от нее отказаться.
Когда я освободилась, Олег увидел меня на какой-то выставке. Побежал через весь зал: «Ирусенька! Ирусенька!» Потом я сама захотела его повидать. Мне было нечего надеть, попросила у сестры халатик — атласный, с розами, красивый такой…
