У меня была учительница Эдит Леонгардовна Бредрих, бывшая баронесса, она отсидела 10 лет. Я к ней пришел учить немецкий язык. Но языком мы занимались только один раз, а потом напропалую болтали. Про лагеря, камеры, про то, как над зэками издевались.
Они вызывали абсолютное уважение и желание быть, как они. Поэтому и лагерь для меня стал чем-то таким… желанным.
120 шагов
По площади я прошел ровно 120 шагов. Пришел на митинг 7 ноября, перед трибуной, где все сидят, развернул плакат «Требуем вывода советских войск из Венгрии!», прошел вдоль здания — и в конце него меня взяли. Подхватили на руки, завели за трибуну и там арестовали. Не били. Вообще когда арестовывают — не бьют. Меня несколько раз арестовывали — и каждый раз на руках носили.
Виталий Лазарянц в лагере. Потьма, 1958
* * *
По дороге на митинг я написал своей подруге Эллочке записку: «Тюрьма — школа, мне нужны знания, а не оценка их». Попросил до завтра не открывать, потому что знал, что завтра меня арестуют. А когда меня арестовали, стали искать сообщников — я разве один такое могу? И вот собрались всякие полковники и показывают мне эту записку. Я говорю: «А как это у вас оказалось?» — смешной такой, наивный был. Оказалось, мать Эллочки принесла записку в КГБ. Я говорю:
— Почему вы читаете? Это же моя записка!
— Но это, — говорят, — не твои слова.
— Действительно, не мои, — говорю. — А мы в школе изучали Горького, «Мать», — Павел Власов так сказал.
И тут все эти полковники схватили ручки и хором рявкнули: «Адрес!»
Приговор — три года — я встретил спокойно. Я рассчитывал, что посадят меня на семь лет, поэтому обрадоваться никак не мог.
Все лагерные ужасы я на себе не испытал. Вокруг были хорошие люди, мы были очень дружны. Весело, молодость… Голода в наше время уже не было. Голоднее всего было снаружи, в Мордовии. Поэтому охранника можно было за одну селёдину подкупить.
* * *
Иногда меня били. Когда в изолятор вели, например. Ты пытаешься смотаться от конвоира в зону, набрать сахар, курево. Тебя ловят. В этот момент могут побить. А когда приведут в изолятор, надо исхитриться отправить в соседнюю камеру то, что принес. Как только зашел — бежишь. Кричишь: «Борис, ты в какой?» — это мой друг был. «В шестой!» Ты бежишь в шестую и через кормушку толкаешь все, что нашел. К этому времени надзиратель тебя догоняет и бьет. Не смертельно, конечно — они боялись, что могут получить отпор. Отпора я не припомню, но мстить охранникам могли. И зарезать могли. К тому же времена были такие… Неизвестно, какая власть. Помню, повезли нас в лес на лесозаготовки. Мы несем с собой колышки, сами себя огораживаем, начинаем пилить. И смотрим: конвоир один валенки снял, портянки снял, повесил сушить… Мы говорим: «Ты что, вон проверяющий идет». Он: «Да ладно, плевать. Брата у меня посадили. Может, в этот лагерь попадет. Что я, охранять буду? Ухожу…»
* * *
Хороших охранников я не знаю. Когда я сидел, конвоиры еще говорили: «Пост по охране врагов народа сдан», «пост по охране врагов народа принят». И фашистами нас еще называли…
Зато плохих охранников я видел, знаю. Агеев, например, — в конце концов он стал майором, а начинал с лейтенанта. Косоротый. Настырный. Однажды сбежали несколько человек из зоны, на рывок пошли. Одного Агеев догнал. Человек лег и говорит: «Я сдаюсь, не стреляй». «А как же мне остальных ловить?» — говорит Агеев. И выстрелил ему в глаз. Да… Человек жив остался: без полчерепа, без глаза…
Агеев вообще садист был. Знает, что меня приговорили к карцеру. Подходит: «Давай, ты беги. Запятнаю тебя — пойдешь в изолятор добровольно, не сопротивляясь». Я соглашался, мы бегали по зоне… Иногда двоих-троих зэков соберет: «Ну, разбегайтесь, а я буду догонять».
Как-то сидим — Агеев проходит. Мы: «Майор, подойди сюда. Что ты делал на крыше кочегарки в пять часов утра?»
«А мне все нужно знать, — говорит. — Вы думаете, я о таком-то не знаю, что он собирается убежать, планер строит на чердаке? — А тот правда хотел через забор зоны перелететь. — Только не полетит его планер. В день побега я даже не пойду смотреть». И точно! Спикировал он на планере с крыши — и в больницу.
«Не понравился мне Спиноза»
Главный урок лагеря… Человечность, наверное. Потом… друзья. Вера… В лагере она не нужна, но она здесь поддерживает — снаружи, в этой жизни.
Я был нормальным советским учеником, со всяким этим материализмом… Но я интересовался книгами и где-то в Костроме на барахолке нашел книжечку «Бахаи» — это секта такая.
Почитал-почитал, не дочитал, отдал кому-то. Когда меня арестовали, этот кто-то принес книжку в КГБ, и она всплыла на следствии: «распространение религии». Ну я решил, если меня в этом обвиняют, надо познакомиться. Два дня в тюрьме эту книжку читал — и с этого началось увлечение религией.
В лагере я увидел, что наиболее сплоченная среда — это католики. Я подошел к их священнику, сказал, что хотел познакомиться. Он стал читать мне историю от начала до наших времен, а потом в католичество меня крестил.
* * *
Жалел ли я, что сел? Нет, ни разу. Ни одного дня. И в изоляторах, и повсюду… Каждый день лагеря благословенный. Такое обилие интересных людей… Разговоры. Чтение. Я читал по 600 страниц в день! В основном в чемоданах у заключенных были книги. На этапе один армянин шел-шел — и бросил свой чемодан. Я поднимаю — а там двухтомник Бенедикта Спинозы. Ох, как я обрадовался! Но потом и сам его бросил. Не понравился мне Спиноза.
* * *
Выходить из лагеря я не торопился, меня и продержали больше, чем три года. Срок кончился 7 ноября, а меня в наручники — и в изолятор. Выпустили только десятого. Сказали: праздник, все закрыто, вы не сможете получить документы, будете шататься… Наверное, боялись, что я снова с плакатом на демонстрацию пойду.
Возвращение из лагеря было очень простое. Я понимал, что теперь надо подготовить побег за границу. Пошел пешком по Кольскому полуострову к финской границе. Меня изловили, я наврал, что просто заблудился. Садиться снова я не хотел. Больше не хотел этой школы. Выучился уже.
* * *
От КГБ курировал меня полковник Кузинец Павел Дементьевич. Ну, как курировал? Первый раз, когда меня вывезли из лагеря, посадили в машину и повезли к нему, он принял меня на военном кладбище. Было… снега не было, листья, он со мной гулял по аллее и говорил о жизни. Уму-разуму учил. Я пропускал мимо ушей.
Потом вызывал не меньше раза в месяц, расспрашивал, как я живу, не нуждаюсь ли в чем, какие у меня друзья, кто что говорит. Ненависти к нему у меня не было, только удивление. Однажды вызвал: «Вот дошло до меня, что вы анекдот рассказываете про Чапаева. Вы знаете, что это герой Гражданской войны? Вы подрываете его авторитет!» Я посмеялся, конечно. А он всерьез гнет: «Не надо таких анекдотов рассказывать. Можете их слушать, хотя, если услышите, лучше прийти, рассказать нам…»
