– Не волнуйтесь. Моя праща всегда со мной.
Едва я вышел в общий зал, как пишущие машинки перестали стучать. Все, разумеется, слышали мои высказывания о Манне и теперь затаив дыхание следили, как я открываю дверь в его кабинет. Я поднял голову, вскинул подбородок, расправил плечи, чтобы казаться выше. Велел себе: «Соберись, ты одержишь победу! Со щитом или на щите. Ты всегда умел завоевывать симпатии, Джон Майлз Анселл. Тебе для этого не нужно играть на пианино и говорить по-французски. А вот Эдварда Эверетта Манна все на дух не переносят – все, кто молод, здоров, умен и прав».
– Доброе утро, мистер Анселл, – приветствовала меня секретарша. – Вы к мистеру Манну?
– Нет, милая, я к вам. Пришел просить вашей руки. Согласны ли вы меня осчастливить?
Девица поджала бледные губы. Она никогда не смеялась моим шуткам. Анемичная, не особенно умная. Говорили, она приходится Барклаю четвероюродной сестрой. Все-таки наша редакция – рассадник кумовства, куда ни плюнь, везде чьи-то бедные родственники.
– Мистер Манн сейчас занят, но скоро освободится. Не желаете присесть?
Я совершенно не желал торчать в замкнутом пространстве в компании этой жертвы злокачественного малокровия, так что попросил ее послать за мной, когда мистер Манн будет готов меня принять. И напустив на себя самый безмятежный вид, вышел вон. Обитатели общего зала по-прежнему смотрели на меня во все глаза.
Я не стал возвращаться к себе. Неспешной походкой прошагал по линолеуму мимо отделов «Правда и здоровье», «Правда и красота» и задержался под табличкой «Правда и любовь». Дверь была открыта.
– Привет, Анселл, – донесся оттуда хриплый женский голос.
Я еще раз поправил галстук, пригладил волосы и с деланой небрежностью вошел. Зря старался. За маленьким столом никого не было, только Лола Манфред сидела одна над рукописями. Поймав мой блуждающий взгляд, она сообщила:
– Элеанор внизу, в студии. Расставляет моделей в позы страсти и томления, чтобы у читательниц и сомнений не возникло – все наши материалы основаны на реальных событиях и написаны кровью сердца. Всегда препоручаю эту увлекательную задачу ей. А вы как? До меня дошли слухи, что вы бросили перчатку самому грозному Манну?
– Слухи здесь расходятся быстро.
– Есть такое дело. – Лола запустила пальцы в свою шевелюру, крашенную в мандариновый цвет. – Так что случилось-то? Не умеете смиряться с отказом?
– Пока я был писателем на вольных хлебах, письма с отказами я регулярно вкушал на завтрак.
– Тогда из-за чего столько шума?
– Из-за принципа.
– Какого еще принципа?
– Я редактор этого журнала. По крайней мере, так мне сказали, нанимая на работу. И едва я успел наладить рабочий процесс, как мне задерживают рукопись на три недели и сообщают об отказе в день отправки в печать! Вот как вам это понравится?
– Ну что ж, не первый подобный случай в истории нашей помойки, – устало заметила Лола.
Она развернулась в своем крутящемся кресле и полезла в нижний ящик стола. Обычно ее голос так и гремел над перегородками из оргстекла, но сейчас прозвучал непривычно тихо:
– Дверь прикройте.
– Зачем?
Лола молча указала на дверь большим пальцем – жест совершенно не характерный для ее изящных рук. Я прикрыл дверь, а когда вернулся к столу, с удивлением обнаружил на нем бутылку молока. Пожалуй, сильнее я бы удивился, только если бы она достала у Барклая из стола бутылку виски. Молоко как-то плохо вязалось с репутацией главного редактора журнала «Правда и любовь» Лолы Манфред.
Лола сняла картонную крышечку, поднесла бутылку к губам, сделала хороший глоток и поморщилась, словно вкус молока был ей омерзителен и пила она его только по предписанию врача. Затем вручила мне бутылку. Я отметил, что молока в ней ничуть не убавилось.
Я понюхал жидкость, и Лола расхохоталась:
– Умно, правда? Мне ее разрисовал один мальчик из наших художников. Даже желтоватую кайму сделал, как будто сливки выступили.
Я вернул ей бутылку.
– Только не на работе.
– Тоже принцип?
– Я люблю, чтобы работа была сделана. А для хороших текстов и верных решений нужна ясная голова.
– Эдгар Аллан По пил как сапожник, и в «Правде и преступлении» его бы ни за что не напечатали.
– Я могу добиться успеха и без алкоголя.
– Можете, но зачем? – Лола отпила еще, убрала бутылку и так резко откинулась на спинку крутящегося кресла, что я испугался, как бы оно не перевернулось. – Ну ладно, я подкрепила силы и теперь хочу услышать, какие такие принципы вы намерены столь яростно защищать.
– Меня наняли, чтобы я выполнял работу. Барклай во время первой нашей встречи заявил, что я не такой, как все, именно поэтому он меня и выбрал. Что в моих текстах есть изюминка, какую редко найдешь в детективных статьях. Хотел, чтобы я увел журнал от привычных шаблонов и превратил его в выдающееся ежемесячное издание.
– Это вы сейчас про «Правду и преступление», что ли? – ехидно уточнила Лола.
– Ну смотрите, есть сотни способов подать криминал! В конце концов, преступление – такой же индикатор состояния цивилизации, как законы и прочие кодексы поведения! Рассказ об убийстве имеет социальную значимость!
Лола застонала.
– Ладно, признаю, может, это прозвучало излишне высокопарно, – сказал я.
– Сколько вам лет?
– Двадцать шесть. Будет в марте.
– Бедняжечка…
Раздосадованный ее снисходительным тоном, я отрезал:
– Иллюзий у меня нет. Я не наивен и осознаю, какого пошиба журналы выпускает Барклай. Но меня наняли, чтобы повысить падающие тиражи, и, черт меня дери, именно это я и пытаюсь сделать.
– А у вашей зарубленной статьи есть социальная значимость?
– Ну, не совсем в традиционном смысле. В некоторых заключительных комментариях Манн углядел сатиру. Если они с Барклаем будут настаивать, я эту часть уберу. Но чего они явно не понимают – я пытаюсь дать читательской аудитории нечто новое и свежее…
– И что же там нового и свежего?
– Хотя бы то, что эта история еще не муссируется во всех до единого детективных журналах и воскресных приложениях. А это главная проблема с большинством наших материалов – тема либо скучна, либо обсосана до косточек. Нашу аудиторию составляют любители детективов, им наверняка известны все интересные убийства…
– А это такое прямо интересное убийство?
– В общем-то, ничего экстраординарного, однако есть один нюанс. Личность жертвы. Этот человек…
Лола зевнула. Она не разделяла моего энтузиазма.
– Я к тому, настолько ли эта история хороша, чтобы терять из-за нее работу?
