Дверь была открыта. Лола Манфред сидела на своем месте, водрузив ноги на стол, и, затягиваясь сигаретой, читала рукопись. Она взглянула на меня сквозь пелену дыма и спросила:
– Вы бы хотели, чтобы жена рассказала вам всю подноготную своей добрачной жизни?
– У меня нет жены, соответственно, и рассказывать ей нечего.
– А вот этого о женщине никогда нельзя знать наверняка, – заметила Лола. – В «Правде и любви» мужчина всегда считает свою невесту непорочной, а потом выясняется, что она неврастеничка или чем-то больна, и ей неймется выложить ему свои страшные тайны в полутемной комнате, иначе их брак обречен. Тайны – это гниющие язвы, Джонни. Я достаточно проработала здесь, чтобы…
– Где Элеанор?
Лола оглядела кабинет, как будто бы я спрашивал у нее скрепку для бумаг.
– Не знаю. Вышла. Давно уже. Вы в нее влюблены? Надеюсь, вы…
Я поспешил ретироваться. К толпе вокруг дамской комнаты присоединились рассыльные, наши рекламщики и даже народ из бухгалтерии, располагавшейся этажом ниже. Мимо прошел комендант здания, неся в руках здоровенное кольцо, на котором болтался единственный маленький ключик. Мне вспомнилось кольцо с ключами, которое принес управляющий отеля мистер Семпл, когда обнаружили тело Уоррена Вильсона.
Комендант протиснулся сквозь толпу и сунул ключ в замок дамской комнаты. Послышались изумленные возгласы – из дамской комнаты вышла Грейс Экклес. Она замерла в дверях, захваченная врасплох всеобщим вниманием, а затем вскинула голову и прошествовала к своему рабочему месту как королева сцены. Стенографистки и ассистентки бухгалтеров почтительно расступились, чтобы дать ей дорогу.
Несколько секунд спустя в дверях возникла Элеанор. На мраморно-белом лице накрашенные губы смотрелись почти черными. Я позвал ее, но она прошла мимо, будто не заметила. Ее волосы сейчас выглядели темнее, а сама она – выше ростом. Я хотел взять ее за руку, но она проскользнула сквозь толпу и скрылась.
Девицы тихонько шушукались. Некоторые пошли в дамскую комнату, остальные расселись по местам. Снова застучали пишущие машинки. Дверь в «Правду и любовь» была наглухо захлопнута.
Я вернулся к себе. Хотя небо чуть прояснилось, по оконному стеклу все еще струилась вода. Я заправил чистый лист в пишущую машинку, но работать не смог. Убийство Вильсона не шло из головы. Между колледжем и службой в армии я зарабатывал на жизнь написанием статей для криминальной хроники, однако убийства всегда были чем-то далеким, не более пугающим, чем страшилки про привидений, рассказанные в ярко освещенной комнате. Но убийство Вильсона казалось гораздо ближе. Он был не преступник, чей образ жизни предполагал бы насильственную смерть; обычный человек моего склада – любитель книг, хорошей музыки и вкусной еды. В голове не укладывалось, что кто-то его хладнокровно устранил, – как невозможно было вообразить подобный сценарий для себя.
В конце концов я начал работать. К пяти сорока пяти, когда все прочие работники Барклая мыли руки и накрывали чехлами пишущие машинки, я наваял ровно одну страницу. Миссис Кауфман вызвалась остаться и мне помочь.
– Не надо, я справлюсь, – заверил я. – И засиживаться не буду. У меня намечен ужин в ресторане. Потом вернусь и допишу. Вы только предупредите ночного сторожа.
Рассыльный бросил в мой ящик конверт. Канцелярский конверт с посланием на голубом бланке для служебных записок. Выглядело оно следующим образом:
Служебная записка
Отправитель:
Получатель:
Дата:
Милый мой Дж. А.
Пожалуйста, простите меня, я сегодня вообще никак не смогу. Давайте перенесем на другой день, и, умоляю вас, не злитесь. Я знаю, вы меня поймете.
Э. Б.
P.S. Только не спрашивайте меня почему. Никогда.
Я был ошарашен. Почему это я должен понять? Она что, думает, я какой-нибудь ясновидящий?! Это наше первое настоящее свидание, и она его отменяет! Почему? Она ведь обрадовалась! А теперь я должен понять эту сбивчивую записку. Не задавать вопросов, не отвечать. Какого черта, она что, старший по званию, чтобы я не обсуждал ее приказы?!
– Нет уж, я это выясню! Ни одной женщине не позволяется так со мной поступать! «Все пойму», еще не хватало! Что она себе позволяет?
С таким настроем я влетел в кабинет «Правды и любви». И никого там не обнаружил. Пустой крючок на стене – ни клетчатого плаща Элеанор, ни замызганной шубки Лолы. Оба стола аккуратно прибраны, обе пишущие машинки накрыты чехлами.
Когда я ворвался к мисс Экклес, она говорила по телефону. Увидев меня, она прикрыла рукой трубку и сказала:
– У меня важный звонок. Междугородний. Вас не затруднит подождать снаружи, мистер Анселл?
Я ждал, меряя шагами коридор. Народ расходился по домам, надевая пальто и плащи, все еще не просохшие с утра. В воздухе пахло сыростью. Тони Шоу остановился похвастаться, что сегодня ведет какую-то актрису пить коктейли в «Плазу».
Я заметил, что в кабинете мисс Экклес погас свет. Бросив Тони, я вбежал туда, щелкнул выключателем и обнаружил мисс Экклес с плащом и шляпкой в руках.
– Хотели сбежать от меня?
– Вовсе нет! Я совершенно про вас забыла. – Она кивком головы указала на персональный лифт Барклая. – Вечером я обычно спускаюсь здесь. В остальных слишком много народу.
– Что вы сказали Элеанор в дамской комнате?
Прозрачные глаза заморгали, стиральная доска снова заходила ходуном.
– Что вы сказали Элеанор, мисс Экклес?
Тут из своего кабинета вышел Барклай – в верблюжьем пальто, кожаных перчатках и с дорогим дипломатом в руке.
– Мисс Экклес, я ухожу. Как успехи, Анселл? Вам доставили мое разрешение?
Мисс Экклес с надеждой смотрела на него, но у Барклая не было для нее никаких поручений, и проехаться с ним в персональном лифте он ей тоже не предложил. Лишь пожелал нам приятного вечера, и автоматические двери за ним закрылись.
Мисс Экклес затараторила, чуть дыша:
– Великий человек, прекрасный человек, без остатка посвятил себя своему призванию, такая честь работать на него, соприкоснуться с одной из величайших фигур современности, с человеком, чье имя войдет в историю, чья философия…
– Слушайте, мисс Экклес, плевал я на его величие. Я хочу знать, что вы сказали Элеанор в дамской комнате и почему это произошло сразу после того, как я спросил вас про Вильсона?
Она смотрела на меня, как раненая лань. Но я был безжалостен. Я схватил ее за костлявые плечи и потряс так, что у нее клацнули зубы. Вид у нее был такой несчастный, что мне вспомнилась Лиллиан Гиш в немом кинофильме «Сломанные побеги».
– Говорите!
– Это не мой секрет.
Она застыла как истукан, лишь голова повернулась на тонком стебельке шеи. Мисс Экклес смотрела на блестящие медью и хромом двери персонального барклаевского лифта. И тут эти двери раскрылись.
