– Я подумал, оставлю-ка это здесь, – сообщил Барклай, помахивая дипломатом. – Все равно работать не смогу. Жена сегодня вернулась из Калифорнии, сами понимаете. – И он водрузил дипломат на стол к секретарше. – Ну что, Грейс, вы домой? Я еду в вашу сторону, подбросить вас?
Она оглянулась на меня через плечо. Чувствовалось, что Барклай для нее был сейчас как сонм ангелов, сошедших с небес, чтобы спасти несчастную душу из самых глубин ада. Двери захлопнулись с громким стуком.
Я проработал до семи, спустился в гриль-бар, съел две бараньи отбивные, выпил два мартини. Когда же вернулся, в издательстве уже не было вообще никаких признаков жизни. Нигде не горел свет, и темнота казалась чем-то осязаемым. Я включил одну лампочку в коридоре и поспешил к себе.
Редакторам в штате Нобла Барклая не приходилось работать в мрачной обстановке. «Одно из наших конкурентных преимуществ, – говорил он мне на собеседовании, – это жизнерадостное оформление рабочих мест. Мы считаем, что людям творческой профессии лучше работается в гармоничном окружении. Обстановкой всех наших кабинетов занимался один из лучших декораторов под личным контролем мистера Барклая».
Мой кабинет явно принадлежал к «голубому» периоду в творчестве этого корифея интерьерного дизайна. Стены были серые, но остальное – ворсистая обивка мебели, рамки для фотографий, абажуры ламп и даже термос и стакан – все было разных гармонирующих между собой оттенков синего и голубого. При искусственном освещении все это навевало меланхолию.
На синей поверхности моего рабочего стола лежала первая страница новой статьи для «Нераскрытой загадки». Дел тут для опытного писаки вроде меня – пара пустяков. Изложить другими словами одну из прошлых версий, пышно разукрасить сюжет описаниями жилища знаменитой содержанки Дороти «Дот» Кинг, ее драгоценностей, нарядов и содержимого ее буфета, добавить горячих пассажей о ласках ее любовников, а потом отравить удовольствие от пикантных подробностей строгой моралью: жизнь во грехе заканчивается скверно. Наши читатели всегда рады благочестиво поразмышлять о соблазне порока.
Страдая от скуки, я, тем не менее, добросовестно наваял двенадцать страниц этой тягомотины и только тогда устроил перекур. Выдыхая дым, я думал о мисс Экклес – как она шевелила бледными губами, как сощурила испуганные глаза, говоря мне, что хранит чужую тайну. Тайну Барклая, не иначе. Я ни секунды не сомневался, что Барклай вернулся вовсе не для того, чтобы оставить дипломат, – он вообще не думал никуда уезжать, а стоял в лифте и слушал, как я допрашиваю его секретаршу. Чего, конечно, сложно ожидать от миллионера, главы издательского дома и автора знаменитой книги, от мессии в дорогом верблюжьем пальто.
Я пытался понять Барклая, я читал его книгу, всерьез задумывался над его учением. И все равно для меня он остался карикатурным философом, гибридом Супермена с Фрейдом и Дейлом Карнеги, двигающим в массы идеи «морального перевооружения» Фрэнка Бухмана – но без бога; методами Бернара Макфаддена – но без мускулов. Молитву он заменял самовнушением и самогипнозом.
Я докурил сигарету и машинально сунул в зубы следующую. Ливень кончился, воздух был свеж. Яростный ветер пронзительно завывал в вентиляционной шахте. Я устал, у меня пересохло в горле, словно я только что проснулся с тяжким похмельем.
Вода в голубом термосе была прохладной. Я прикурил еще одну сигарету, снял страницу с пишущей машинки, перечитал. Выходило необыкновенно хорошо. Внезапно пишущая машинка передо мной поплыла, а с ней и стена, мой стол закачался, пол начал крениться, как будто я оказался на маленьком корабле посреди бушующего океана. Цепляясь за подлокотники, я с трудом встал, но не смог сделать и шагу – ноги у меня подкосились, и я рухнул на пол.
Столетия темноты. Я лежу в поезде, мчащемся со скоростью девяносто тысяч миль в секунду, впереди на пути скала. Происходит столкновение, но я не разбиваюсь – какая-то сила бережно поднимает меня и влечет к облакам сквозь бесконечное пространство. Рев сирены. Наверное, пожарная машина. Я сам сирена, я пожарная машина, я качусь на резиновых колесах. Мое тело истлело за годы, проведенные в могиле, однако я не мертв, потому что мои глаза видят свет. Снова рев сирены, синие сполохи, потом белое сияние, потом оно рассыпается на триллионы мелких осколков.
На груди у меня тяжелый гнет, что-то сжимает мне запястье. Это человеческая рука. И где-то вдалеке назидательный голос:
– Без анализа нельзя сказать наверняка, но я уже один раз такое видел. Дихлорид ртути. Пациент тогда умер.
Часть II
Свидетельство
Грейс Экклес
Не стоит беречь правду от других, как скряга бережет свое золото. Ею следует делиться, как делится теплом летнее солнце. Но делиться вы можете лишь той правдой, которая касается вас и более никого. Тайны других людей принадлежат только им. Пусть вы знаете, что они вредят себе и окружающим, скрывая свои тайны, вы не имеете права распоряжаться правдой ближнего, как не можете распоряжаться его домом, деньгами, имуществом.
«Моя жизнь – правда». Нобл Барклай
* * *
Признание мисс Экклес написано по моей просьбе. Я убедил ее это сделать путем грубой лести и до сих пор не сказал ей, зачем мне понадобилась ее версия событий.
Дж. М. Анселл, июнь тысяча девятьсот сорок шестого года.
* * *
В истории нашего поколения среди плеяды современников, обессмертивших себя своими трудами, несомненно, будет начертано имя Нобла Барклая. Я имела честь работать единственной бессменной помощницей этого великого человека в течение семи лет, пять из которых прошли в такой близости, что я нередко задавалась вопросом: знает ли Нобла Барклая его жена так же хорошо, как я, его секретарша.
Многие преклонялись перед гением Нобла Барклая. Сама я постоянно им восхищалась. Он изобрел и сформулировал новую жизненную философию и сам следовал ей до последней буквы. Циники сомневаются в его искренности, но я-то знаю правду. У меня есть уникальная возможность изо дня в день наблюдать за его мельчайшими действиями – и я ни разу не видела, чтобы он хоть на йоту отступил от своих убеждений.
Позвольте для начала представиться. Грейс Жаклин Экклес, сорок семь лет (и в этом, как и во всем остальном, я совершенно искренна), независимая, самостоятельно зарабатывающая на жизнь дама без интеллектуальных и моральных предрассудков. Такой разительный контраст с Грейс Экклес десять лет назад! Мало того что я была зажата и узколоба – я не имела работы. Впрочем, в последнем не только моя вина. Наша страна переживала период так называемой депрессии. Немногие рабочие места доставались хорошеньким юным девушкам, которые демонстрировали готовность выполнять задачи, не входящие в обычный круг секретарских обязанностей.
Во власти депрессии, меланхолии, не уверенная в себе, лишенная гордости за принадлежность к своему полу, в то время я действительно представляла собой жалкое зрелище. Я не умела себя подать. Вместо того чтобы подчеркивать свои достоинства (многие друзья говорили, что руки у меня достойны кисти художника), я думала прежде всего о своих недостатках – в первую очередь о несовершенстве кожи лица. Я тогда страдала бледностью и постоянными высыпаниями, являвшимися следствием болезни. Излишняя щепетильность не позволяла мне признать, что я пала жертвой самой распространенной злой шутки матери-природы. Теперь я свободна от предрассудков и могу заявить без всякого ненужного стыда, что мучительные запоры для меня остались позади.
