– Однажды вы торопились и поймали такси, а я попросила подвезти меня…
– Ну да, как только вы вышли, я велел водителю поворачивать и гнать в противоположном направлении.
– Правда?!
– Короче, давайте напрямую. Я от вас без ума и не мог понять, испытываете вы ко мне симпатию или неприязнь. Всякий раз, когда я к вам подкатывал с намерением пригласить на свидание, вы тут же превращались в испуганную лань и…
– Да, я боялась.
– Ну не меня же! – Я засмеялся. – Господи, я-то думал, вы сбросили меня со счетов, потому что я полез с расспросами про вашего старика! Боялся, что вы рассматриваете кандидатов только из его последователей – ну, то есть, чтоб верили во все это излияние правды, тайны как гниющие язвы и все такое прочее.
– Перестаньте. Не будем об этом говорить.
– Нет уж, если мы намерены продолжить начатое, говорить об этом нам придется.
– Я прошу вас.
– Как можем мы быть друзьями, как можем что-то друг для друга значить, если вы боитесь затронуть со мной настолько небезразличную вам тему? И потом… – Я не удержался от улыбки. – Разве это не основной постулат его учения? «Не бояться правды, искоренять стыд, признаваться в…»
– Я люблю отца, – выпалила Элеанор так, словно я пытался отказать ей в этом праве.
Из-за расширившихся зрачков глаза у нее сделались темными, на шее стали видны жилы.
– Ну конечно, – ответил я. – Конечно, вы его любите, он же ваш отец, это вполне естественно.
Она склонилась над моей кроватью и произнесла ровным голосом без всяких эмоций:
– Его книга написана от чистого сердца, вся до последнего слова. «Введение» – это его собственная исповедь. Он прошел через ад, он спас себя сам и верит, что может спасать других.
– Милая моя, мне больно видеть вас такой несчастной. – Я взял ее за руку.
Элеанор улыбнулась и снова засияла. Ее теплая рука легла в мою.
– Почему вы решили, что я несчастна? Я хочу, чтобы вы поверили в моего отца. Не обязательно верить в его философию. Главное – поверьте в него самого, потому что он хороший, искренний человек.
Я сжал ее ладонь.
– Хорошо. Я верю, что он искренний.
– Правда?
Для человека с подорванным здоровьем сил у меня было предостаточно. Я обхватил Элеанор обеими руками и усадил рядом с собой на кровать. Тут, к сожалению, вернулась медсестра, и нам пришлось разомкнуть объятия.
Элеанор пробыла у меня больше часа. Мы говорили о моей новой работе, и она все повторяла, как это важно.
– Чего у папы не отнять, так это деловой хватки. Он не назначил бы вас на эту должность, если бы не был уверен, что вы ее достойны.
Я мог противостоять лести из уст Барклая, однако на похвалу, которую расточала Элеанор, купился с потрохами. Джон Майлз Анселл, необыкновенно талантливый молодой редактор. Трудолюбие, ум, чувство такта и практическая сметка – вот как я добился такого успеха в двадцать шесть лет.
Меня продержали в больнице пять дней и выписали с рекомендацией еще некоторое время отдохнуть. Барклай дал мне две недели оплачиваемого отпуска. Я поехал к матери – похвастаться карьерными успехами перед семьей и старыми друзьями. Все, конечно, были потрясены – шутка ли, двести долларов в неделю!
Но через несколько дней всеобщее восхищение уже не приносило мне удовольствия. Я хотел вернуться к работе и к Элеанор. Мы говорили по телефону, она призналась, что скучает.
Шестого декабря в четверг, через две недели после всех потрясений, я вернулся в офис с полными карманами записей на клочках бумаги и оборотных сторонах использованных почтовых конвертов. Это были мои блестящие идеи для нового издания.
Вся редакция зашла в мой новый кабинет меня поздравить. На стене над столом висел портрет Нобла Барклая с его личной подписью: «Моему дорогому другу Джону Майлзу Анселлу». Прямо под ним на блестящем хромированном подносе стояли термос и стакан. И то и другое зеленого цвета, чтобы сочетались с интерьером, но в остальном – точная копия тех, что были в моем прежнем кабинете.
Я дал себе клятву: как бы сильно ни хотелось пить, я не сделаю ни глотка из этого термоса. Последние две недели я размышлял о том, кто пытался меня отравить и как это было сделано. Фокус мог провернуть любой из барклаевских соглядатаев. Все в офисе знали, что я собираюсь работать до ночи. Миссис Кауфман должна была предупредить сторожа, что я уйду и вернусь в одиннадцать. Но я вернулся в семь тридцать. Значит, яд мне в термос был подсыпан, когда я сидел в гриль-баре и ел бараньи отбивные.
Большинство сотрудников разошлись по домам в пять тридцать. Те, кто остался, были заняты срочной работой – дописывали статьи, заканчивали вычитку, составляли балансовый отчет. Девять шансов из десяти, что никто и не заметил, как в мой кабинет зашел кто-то лишний. Да и мало ли можно придумать совершенно невинных объяснений, что ему – или ей – там понадобилось. Если кто и заметил, то просто не обратил внимания.
Каждый, кто задерживается на работе после семи, должен отметиться в книге учета. Значит, яд мне подсыпали наверняка между половиной шестого и семью часами вечера.
Если бы я все-таки умер, последовало бы вскрытие и расследование. Полиция едва ли сразу вышла бы на верный путь, скорее заплутала бы в темных тупиковых переулках. Я новый сотрудник, явных врагов в офисе у меня нет. Разногласия с боссом и его первым помощником касались исключительно редакционной политики. Никто в здравом уме не сочтет это достаточным мотивом для убийства. Зачем убивать конфликтного работника, если можно просто его уволить.
Никто в редакции даже не заподозрил, что мое отравление могло быть результатом злого умысла. Для всех, кроме меня, связь между конфликтом по поводу истории Вильсона и моим отравлением оставалась невидимой. Иногда мне и самому казалось, что у меня паранойя.
Следовало выяснить, какие в офисе ходят слухи, и я принялся деликатно расспрашивать свой источник информации.
Миссис Кауфман больше всего обеспокоил тот факт, что я вообще ел креветки.
– У вас же на них аллергия. Я помню, один раз вы задержались допоздна, попросили меня заказать вам ужин с доставкой и предупредили, что не едите морепродуктов. Что у вас реакция на лобстеров, крабов, мидий, устриц и креветок.
– Да, миссис Кауфман, мне их действительно нельзя. Но я что-то расслабился. Бараньи отбивные готовили так долго, а я так проголодался, что попросил официантку принести мне креветочный салат. Мой организм не справился, именно поэтому мне стало плохо. Устроит вас такой ответ?
– Это не мое дело. – Миссис Кауфман рылась в нижнем ящике стола спиной ко мне, демонстрируя мне изгибы своей дородной фигуры под тонким шелковым платьем. – Вот. Заберите-ка домой.
– Что это?
Она сунула мне в руки конверт, в какие обычно кладутся рукописи.
