– Что случилось, Джонни? Почему ты так себя ведешь?
– Если я веду себя как-то иначе, нежели обычно, я этого не замечаю. Почему ты так болезненно реагируешь?
Я держал ее за плечо, он высвободилась.
– Ты поцеловал меня так, будто у меня изо рта дурно пахнет. Ты разозлился из-за того, что я болтала про шляпки. Ты практически обвинил меня во лжи, потому что я не нашла ни одной красивой шляпки. А теперь чуть руку мне не вырвал.
– Сожалею. Я просто тебе жизнь спасал.
– А я думаю, что ты сожалеешь о вчерашней ночи. И хочешь взять назад и слова о любви и… – она запнулась, смутившись, – …о будущем.
Я не стал ей возражать. Я провел ее мимо пяти ресторанов и остановился у «Жан-Пьера».
– Может, здесь?
– Нет, – отрезала Элеанор и, не дав мне шанса хоть что-то сказать, зашагала дальше.
– Тогда, может, «Вревурт»?
– Мне плевать.
– Ну и почему не в «Жан-Пьер»? Там отлично готовят.
– Я не хочу там есть.
– Что, все напоминает о Вильсоне?
Атака была незапланированной. Беспокойство заставило меня утратить самоконтроль. Я был слишком взвинчен, чтобы ходить вокруг да около, и недостаточно дисциплинирован, чтобы следовать какому-то плану.
– Так ты поэтому меня сюда привел?
– Почему ты не сказала мне, что знала его?
Мы подошли к очередному перекрестку, и Элеанор ринулась через улицу прежде, чем я успел придержать ее за руку. Дождавшись меня на другой стороне, она пошла рядом и сообщила с прохладцей:
– Я вообще знаю много людей, о которых тебе ничего не говорила. Я тебе рассказывала, как меня целовал Линдберг? Если интересно, могу и фотографии показать.
– Тебе было известно, что я пишу статью о Вильсоне.
– Я впервые об этом услышала, уже когда ты был в больнице. Элфи Уитцель писал статью о Томми Мэнвилле
[48] для «Правды и любви», и мне пришлось дописывать за него, потому что ему срочно поручили доделывать твою «Нераскрытую загадку».
Она говорила об этом как о совершенно заурядном рабочем моменте.
– И все равно ты должна была мне сказать.
– Почему?
– Не всякий был в близости с жертвой убийства.
– Не было у меня никакой близости с мистером Вильсоном.
– Я не в этом смысле. Я про то, что ты его знала. Странно, что ты не сочла нужным о нем упомянуть. Я знаком с женщиной, которая выросла в том же районе Чикаго, что Лёб и Леопольд
[49], так она сделала себе из этого факта карьеру.
– Не так уж и близко я его знала.
Элеанор посмотрела в сторону отеля, где жил и умер Вильсон, а потом отвернулась, словно это место было для нее не важнее, чем мавзолей Гранта. Дух противоречия в ней уступил место жутковатому равнодушию.
– Ты его любила?
– Не мели чепухи, Джонни. Ему было сорок семь. Давай не пойдем прямо сейчас в ресторан. Ты очень голоден?
– А ты?
– Я сейчас не смогу даже смотреть на еду. Давай посидим на Вашингтон-сквер.
Было холодно. Полицейский смотрел, как мы усаживаемся на скамейку, и наверняка думал, что мы дураки. Или влюбленные, которым негде уединиться. Только сидели мы совсем не как влюбленные, между нами было сантиметров двадцать.
– И давно ты с ним познакомилась?
– С Вильсоном? – переспросила Элеанор.
Мы сидели практически под окнами его номера. Достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть его балкон.
– В прошлом году. В сентябре. Тринадцатого сентября.
– Говоришь, не так уж близко знала, а сама точно помнишь дату вашей встречи. Видимо, он был для тебя важен, раз ты это запомнила.
Она рассмеялась.
– Важен был не Вильсон, а этот день. Я тогда разорвала помолвку.
Это сообщение вышибло из моей груди весь воздух.
– А ты, я смотрю, о многом предпочла умолчать.
– Я хотела об этом забыть.
– Кто был жених?
Она одернула платье на коленях, плотнее запахнула шубку. Мимо нас, борясь с пронизывающим западным ветром, прошли мужчина и женщина. Вечер был непогожий, а мы, как два дурака, ссорились на скамейке посреди Вашингтон-сквер.
– Кто?
Элеанор опять издала горький смешок, и женщина обернулась на нас.
– Я терпеть не могла этого человека, – наконец произнесла Элеанор.
– Хотя согласилась стать его невестой?
Она кивнула.
– Зачем?
– Все ведь закончилось, почему же я так нервничаю… Просто папа тогда только женился на Глории. Не то чтобы мне не нравилась Глория… – Она состроила гримаску и быстро поправилась: – Глория очень хорошая. Папу обожает. А тот человек был меня старше, вроде добрый, хороший папин друг…
– Так ты любила его или нет?
– Господи…
Она вдруг расхохоталась, и в этом хохоте не было никакого веселья. Такие звуки мог бы издавать тот, кто не смеялся много лет. Словно глухонемой вдруг обрел голос и принялся издеваться. В ее смехе слышался металл, он бил прямо под дых, и я не выдержал:
– Замолчи!
Полицейский стоял под фонарем и слушал, как она смеется.
– Возьми себя в руки, – приказал я.
Смех оборвался так же резко, как начался.
– Извини, – пискнула Элеанор самым кротким голосом.
– Оставим эту тему, раз она на тебя так действует. Может, выпьем чего-нибудь?
– Нет, спасибо. Я хочу рассказать тебе, Джонни. Понимаешь, тогда я думала, что любовь к мужчине можно в себе развить. Я пыталась – но все равно с трудом выносила его поцелуи и прикосновения. Я думала, что фригидна. Я редактировала статьи для «Правды и любви», и там было много всего про женщин, которые не способны ответить на нормальную любовь. Я боялась, что я из таких, из ненормальных. Думала, что ненавижу мужчин. – Она смотрела мимо меня на фасад высокого многоквартирного дома, возвышающегося среди старых четырехэтажек. – Я еще никому в этом не признавалась.
– Тебе не о чем волноваться, милая. С тобой все в полном порядке. Ты чудесная.
Я наклонился к ней и взял за руку. От мысли о вчерашней ночи любви у меня вскипела кровь. Элеанор придвинулась ко мне, я ее обнял. К черту Уоррена Дж. Вильсона! Драма в кабинете Барклая начала меркнуть. Волосы Элеанор щекотали мне лицо.
