Когда я проснулась, в комнате было душно. Я открыла окно, выходящее на террасу, и увидела отца, неподвижно застывшего в кресле. Рядом с ним, раболепно склонив голову, сидела преданная Грейс Экклес.
Она читала ему его книгу.
Мне захотелось крикнуть отцу в окно или прибежать к нему и поклясться, что я сожгу рукопись и никому не выдам его тайны. Меня остановила лишь мысль о тебе. Я знаю твое мнение и решила не давать никаких обещаний, не заключать никаких договоренностей, не допускать никакой жалости, пока не получу весточки от тебя.
Что нам делать, милый? Надо ли его выдавать? Так ли необходима месть? И можно ли назвать торжеством справедливости уничтожение того малого, что осталось от этого сломленного человека? Убийства забыты, убийца мертв. Нельзя ли похоронить эту тайну?
Пожалуйста, ответь мне как можно скорей. Я сделаю как ты скажешь. Я доверяю тебе больше всех на свете. Надеюсь, однажды я смогу сделать для тебя нечто столь же важное, чтобы выразить тебе свою благодарность.
Люблю тебя всем сердцем.
От Джона Элеанор
Голливуд
1 июня 1946
Любимая!
Чую, совсем тебе там плохо. Прочитал твое письмо и сразу позвонил в аэропорт. Пытался срочно купить билет до Нью-Йорка… Увы, ничего не вышло. Не помогло даже упоминание, что я зять Нобла Барклая – а ты знаешь, я не люблю это афишировать. К сожалению, на ближайшие три дня мест нет.
С другой стороны, я даже рад. Все-таки это твоя проблема, которую ты должна решить сама, без моей поддержки. Звучит жестко, но я уверен, что ты уже достаточно сильна и понимаешь: недостаточно стать женой Анселла, чтобы перестать быть дочерью Барклая.
Ты по-прежнему чувствуешь вину за свое бездействие, потому и повторяется кошмар. Мы оба виноваты, милая. Я тоже тянул время, отказывался подталкивать тебя к действию, которое будет для тебя тяжело. Это проявление моей слабости. Я люблю тебя и хочу уберечь от боли и потрясений. Я помню, с каким лицом ты принесла мне рукопись. Твоему отцу прекрасно удалось меня запугать намеками на склонность к суициду, которую ты якобы могла унаследовать от матери. Таким образом он пытался убедить меня оставить в покое историю Вильсона. Хитрость сработала не так, как он планировал, но в итоге я все-таки держу язык за зубами.
Не думай, что недостаточно в тебя верю. Просто не могу не думать о том, скольких иллюзий ты лишилась в одночасье, какие потрясения пережила за пару дней. Сначала погибла твоя подруга, потом выяснилось, что убил ее твой бывший жених, а потом – самое страшное – ты прочла достоверное свидетельство, что твой отец мошенник. Я говорил о мести и справедливости, потому что почувствовал в тебе желание отплатить ему и рассказать правду о своих погибших друзьях.
Но мы с тобой ищем совсем не мести. Пока я был мелкой сошкой в компании Барклая, может, я и хотел поквитаться за свое уязвленное самолюбие. Если бы тебе было нужно возмездие, ты утешилась бы мыслью, что боги достаточно его покарали. Однако инсульт может случиться с каждым – и с честным, и с лживым. Если уж говорить о наказании, оно тут скорее психологическое. Возможно, твой отец нашел в болезни способ укрыться от собственной философии. Возможно, его нужда в исповеди сделалась до того нестерпимой, что он предпочел немоту. Это порочный круг. Нобл Барклай не может излить душу, потому что паралич лишил его способности говорить и писать, а паралич не проходит, потому что Барклай не в состоянии излить душу.
Возможно, я ошибаюсь, я же знаю так мало. Одно мне доподлинно известно: для нас с тобой это не просто вопрос мести или воздаяния. Ты рисуешь душераздирающую картину – орел с перебитыми крыльями в гнезде над Пятой авеню. Только давай не будем ударяться в сантименты, иначе нас самих парализует.
Уже не имеют значения убийства и кто у кого украл идею религии без бога. Но правду раскрыть необходимо. И не для того, чтобы обелить память бедной Лолы, которой приписали связь с Эдом Манном. Не потому, что иначе призрак Гомера Пека будет преследовать нас до конца жизни. Не ради абстрактного понятия справедливости.
Хотя твой отец теперь беспомощен и бессловесен, его влияние на людей не ослабло. Думая над твоим письмом, я вышел прогуляться. И знаешь, какое зрелище прервало мои размышления? Газетный киоск, в витрине которого немалую часть занимали журналы Барклая.
Я купил их. Я их прочел. Раньше я считал их вульгарными, но по-своему смешными. Но вот я провел шесть месяцев вдали от издательского дома Барклая, очистил голову от пафосного бреда, звучащего на тамошних совещаниях, и теперь я отчетливо вижу в этих журналах зло. Они вводят в заблуждение хороших честных людей, привыкших безоговорочно верить печатному слову. Под знаменем Правды в них искажаются факты, распространяются слухи, превозносятся шарлатаны и мошенники.
Ты вообще в курсе, кто такой Подольский? Рядом с ним твой Эд Манн – фигура мелкая. Подумаешь, пара убийств. Бывают преступления и похуже. Знаю, это может звучать как ересь, но после войны и создания атомной бомбы убийство одного человека теряет былую значимость.
В декабре прошлого года на совещании я напомнил твоему отцу, что нью-йоркские газеты разоблачили Подольского. Уже известно, что он водил дружбу с крупным агентом нацистов, что сколотил себе неплохое состояние на создании политических мифов и распространении лжи на международном уровне.
Мир уже однажды видел, как слабый правитель и его старый консервативный советник содействовали опасным выскочкам ради защиты основ своей власти. Пусть эта аналогия преувеличена. Но именно такая ассоциация у меня возникла, когда я увидел на обороте журнала «Правда» список языков, на которые он переводится. Я сразу представил, в скольких странах Подольский будет насаждать свою точку зрения.
Нет, я не считаю, что пара Барклай – Подольский чем-то хуже своих конкурентов в деле распространения лжи. Есть и другие. Периодика наделена важной социальной функцией, она должна сообщать правдивую информацию, но повсеместно вместо этого людям вешают на уши лапшу. Хотя подобные преступления обыденны, смотреть на них сквозь пальцы нельзя. Разве следует отпускать убийц безнаказанными лишь потому, что убийства совершаются каждый день?
Ну и проповедь! Ты попросила о помощи, а я выдал в ответ морализаторскую статью!
Посмотри на все беспристрастно. Как будто никогда не носила фамилию Барклай. Понимаю, ты сейчас меж двух огней – между стремлением к справедливости и желанием защитить отца. Да, он твой отец, он стар и болен, а ты никогда не была «неблагодарным детищем».
Наши с тобой желания невелики, Элеанор. Мы хотим жить честно. Демонов нужно изгнать, или мы будем принесены в жертву ради старых и злых, бесчестных и умирающих. Нельзя продолжать сеять ложь ради отжившего свой век паралитика, ради защиты его сладкоголосых прихлебателей и двуличных потаскух. Мы должны выступить за своих, за молодых, здоровых и полных жизни.
Подумай об этом, когда будешь сидеть с отцом на террасе, когда будешь смотреть, как над ним, беспомощным и ни на что не способным, издевается неверная жена и беспринципный узурпатор. А когда откроешь окно и увидишь идиллическую картину: Нобл Барклай находит утешение в тексте своей книги, которую читает ему вслух верная последовательница, – вспомни о том, что собственная философия ничуть ему не помогает.
