Он предложил Бену сигару, и тот без колебаний взял ее. «Как странно, – сказал себе Чарли, – ведь обычно он их тоже не курит». Мужчины обрезали кончики и так уверенно зажгли сигары, словно это было их многолетней привычкой. Комнату наполнил душистый дым.
– Восхищаюсь вашим вкусом, мистер Чейни, – сказала Эбби. – Это превосходные сигары.
– Ты-то откуда знаешь? – колко спросила Эллен.
– Если бы ты проводила с мужчинами столько времени, сколько я, дорогая, ты бы могла распознать запах хорошей сигары. Не правда ли, Беделия?
– Я не знаю.
Беделия сидела на краю обитого кожей кресла, вцепившись пальцами в подлокотники. Кровь отхлынула от ее лица, глаза сделались настороженными. Она словно хотела защититься от обращенных на нее пристальных взглядов гостей. Когда она отвечала на простой вопрос Эбби, в голосе послышались нотки едва скрываемого ужаса.
Беделия вошла в спальню. Она распустила волосы и переоделась в ярко-синий, с узором из роз, домашний халат, подвязанный розовым поясом. Чарли заключил ее в объятия.
– От тебя так сладко пахнет! Твоя кожа пахнет медом.
Чарли говорил это каждую ночь, и каждую ночь Беделия отвечала, что причиной тому ее крем для кожи. Это однообразие не вызывало у них раздражения, ведь они все еще были влюблены друг в друга. Каждое незначительное происшествие имело очарование новизны, а всякое повторение привносило в их жизнь желанный покой.
– Что ж, Рождество закончилось, – сказала она.
– Для тебя это было счастливое Рождество?
– Да, дорогой, конечно.
Ее глаза снова стали пустыми, и Чарли гадал, не думает ли она о Рауле Кокране. Временами он испытывал жгучую ревность и ненавидел всю ее прошлую жизнь, каждый не разделенный с ним опыт, даже нищету и траур.
– Лучше, чем в прошлом году?
Беделия встретилась с ним взглядом и с упреком сказала:
– Ах, дорогой…
– На прошлое Рождество ты собрала букет роз. – Она молчала, и он укоризненно добавил: – Моя мать болела, – словно его злило, что Беделия наслаждалась солнцем, цветами и завтраком на балконе, в то время как его мать страдала в этой самой комнате.
Жена развязала розовый пояс, сняла халат и осталась в корсете и панталонах из тонкого муслина, слегка накрахмаленных и прошитых розовыми лентами. Чарли с наслаждением наблюдал, как она развязывает бантики и извлекает крошечные жемчужные пуговички из миниатюрных петелек.
Расслабив завязки корсета, Беделия подошла к трюмо.
– Я полнею.
– Тебе идет.
– Через несколько недель станет заметно.
Чарли пошел в ванную умыться и почистить зубы. Когда он вернулся, Беделия уже лежала в постели. Волосы разметались по подушке. Его мать на ночь всегда зачесывала волосы назад с выпуклого лба и заплетала их в косы. В распущенных волосах жены Чарли виделось некое распутное очарование. В спальне она надевала розовые атласные тапочки на французском каблуке. Ее красивое нижнее белье, ленты, вышивка, духи – все это приводило Чарли в восторг. До женитьбы он, разумеется, знавал распутных женщин. Однако, сравнивая теперь этих соблазнительниц со своей женой, он видел в них лишь унылых падших женщин. То головокружительное удовольствие, которое дарила ему Беделия, придавало брачному ложу легкий флер порочности, без которого ни один мужчина-пуританин не мог бы чувствовать себя удовлетворенным.
Он был рад, что женился на вдове.
– Чарли! – Она резко села, и покрывало упало у нее с плеч. Возглас прозвучал весьма драматично. – Твой порошок! Дорогой, ты принес воду?
– Забыл. Но это неважно. Я хорошо себя чувствую.
Она настаивала на том, что он непременно должен принять порошок. Ради его же блага, разумеется. Ведь он съел немало жирной пищи и выпил несколько яичных коктейлей.
– Хорошо, – согласился он и, тяжко вздохнув, зашагал в ванную.
Мученический вид был не более чем притворством. На самом деле Чарли доставляло удовольствие сознание того, что Беделия беспокоится о его здоровье и даже хранит его порошок в ящике своего прикроватного столика. Это было еще одно доказательство ее любви к нему. Порошок в синих пакетиках оказывал очень эффективное воздействие. Она узнала об этом лекарстве, когда служила компаньонкой у старушки, страдавшей нарушением пищеварения.
– Выпей залпом, тогда не ощутишь неприятного вкуса, – как всегда, сказала она, разводя порошок в воде.
Когда Чарли снял халат, Беделия окинула его восхищенным взглядом.
– Ты такой высокий, – сказала она, и собственный рост показался ему верхом совершенства. – И у тебя такие широкие плечи. У тебя великолепное телосложение. Разве не так всегда говорила твоя мать: «Мой мальчик не красавец, но у него отличное телосложение»?
Чарли не мог в полной мере насладиться лестью, не потревожив праха своих пуританских предков. Дабы задобрить несколько могильных плит на церковном кладбище и бронзовый памятник полковнику Натаниэлю Филбрику, сидящему верхом на бронзовой же лошади в небольшом парке в центре города, он сделал вид, что не разделяет высказанного женой восхищения.
– Я слишком худой, – сказал он. Отдав таким образом дань памяти предкам, он рассмеялся и спросил: – Откуда ты знаешь, что говорила моя мать? Кто тебе рассказал? Эбби?
– Эллен.
– А-а, – протянул Чарли.
– Бедняжка Эллен.
– Почему ты ее жалеешь? – спросил Чарли, забираясь в постель. – Нет ничего постыдного в том, что женщина зарабатывает себе на жизнь.
– Не в этом дело. Я и сама работала. Я не то имела в виду.
– Должен признаться, Эллен меня восхищает. Дела у нее в газете идут прекрасно. На днях я виделся с Кларенсом Грином, и он сказал, что она очень сообразительна.
– Я жалею Эллен, потому что она все еще по уши в тебя влюблена.
Чарли попробовал возразить. Беделия настаивала. Самый облик Эллен говорил о том, что ее сердце разбито.
– Но она замечательная девушка, Чарли. И делает все возможное, чтобы полюбить меня.
Чарли лежал на боку, разглядывая носик жены и забавный изгиб ее щеки. Он чувствовал себя недостойным: его любили и эта мягкая обворожительная женщина, и Эллен, обладающая сильным характером. Что такого он совершил, чтобы заслужить подобную преданность? Казановой он не был. Будь у него рельефное, мускулистое, подтянутое тело, густые темные волосы и обаятельная улыбка, перед которой трудно устоять, возможно, он с бо́льшим самодовольством отнесся бы к обожанию со стороны женщин. Но ему было тридцать три года, он имел пресную невыразительную внешность и уже начал лысеть. Его банальные достоинства были достоинствами человека совсем не романтичного, а такого, к которому до конца жизни могло бы приклеиться прозвище Чарли-конь.
– Как насчет света? – спросил он. – Может, опять попробуем выключить?
