VIII
Пока ребенка везли из операционной в реанимацию, Арсений вышел передохнуть на балкончик. Снял маску и шапочку, вобрал полной грудью нагретый июньский воздух без едких больничных примесей. Даже непривычно. Вкус летней улицы (желтый песок и цветущие липы) осел на языке, глубоко, у самого корня. Гаранин прошелся по кафельным плиткам балкончика. Одна хрустнула, неплотно посаженная на раствор. С громко стрекочущего старого кондиционера на пол одна за одной падали капли, то и дело норовя превратиться в струйку.
Арсений не сразу заметил Ромашову. Та стояла, положив руки на вспученные коррозией перила, и тяжело глядела на горизонт, утонувший в мареве. Жесткий дневной свет подчеркнул все мелкие морщинки, и в эту минуту она не казалась ему девчонкой. А опустившиеся уголки губ отняли сходство и со Снегурочкой.
– Вер.
Она спокойно повернула голову, видимо, уже давно уловив его присутствие. Мягко кивнула:
– Закончили? Как там?
– Мальчика к нам уже привезли, – отозвался Гаранин. – Остальные?
– У одной черепно-мозговая, сотрясение. Плюс ссадины и разрыв связок. У второго три ребра. Ничего серьезного.
– Было трое взрослых. И ребенок. Ты говорила…
– Да. Одну не довезли.
– Ясно. А что с пацаном? Родные не объявлялись?
– Он в легковушке ехал. С родителями. Отец умер мгновенно. А мать… это та, которую наши не довезли.
– Ясно… Ясно.
Гаранин помолчал.
– Вид у тебя усталый. Может, кофейку?
– Голова побаливает. Наверное, из-за жары. Пройдет.
Вместе они дошли до ординаторской. По сравнению с духотой на балкончике, в отделении было свежо: в воздухе переливалась благословенная неживая прохлада. Покой нарушал только надтреснутый, но бойкий голос Тамары Георгиевны, пациентки онкологии. В подопечных Гаранина она успела побывать уже трижды. Сейчас уже два часа как ее привезли из операционной.
– Тамара Георгиевна, а вот и вы! – нацепив улыбку, Арсений зашел в палату энергичным шагом.
– Ну здрасьте, доктор, я уж заждалась!
– Весь в делах, голубушка, весь в делах. Потише говорите, не мешайте другим.
Старушка оказалась всклокоченная, бледная и взволнованная:
– Ибола у меня.
– Что?
– Ибола! – раздраженно ответила пациентка, и сухонькие руки в синих узелках вен пошли тревожно шарить по застиранному до серости пододеяльнику. Арсений глянул на показатели. В норме. На делирий вроде тоже не похоже.
– Вот до чего же нынче врачи непрофессиональные! Вот в мое время, бывало, сразу с порога диагноз ставили. А нынче крутят, вертят, переспрашивают. Говорю ж, это… лихорадка у меня! Африканская. Как есть лихорадка.
– Ах, Эбола… На что жалуемся?
– На нее и жалуюсь! Вот ведь непонятливый.
– И где вы ее подхватили, дорогая моя Тамара Георгиевна? Признавайтесь. Страна должна знать своих героев.
Гаранин положил пальцы на ее запястье. Скорость сердцебиения он видел и на мониторе, скорее, просто хотел успокоить пациентку. Старушка ненадолго прикрыла глаза, и Арсению показалось, что она задремала. Молоденькая медсестра Леночка вопросительно взглянула на него.
– Он и заразил, – не открывая глаз, пробормотала Тамара Георгиевна. – Черт мохнатый. Ой, и ведь как чувствовала! А мне ж перед операцией-то нельзя было болеть. А я пошла. Гулять. В парк, значит. Иду себе, иду… Ой не к добру из дома я вышла. А тут же Алевтина Геннадьевна мне еще позвонила, помидоров рассады отдать хотела. У нее-то уже переросли, такие кони, а места в теплице не хватило, ну, я думаю, дай заберу. Пошла, значит. Иду. По парку, по нашему. И тут он.
На этом драматическом моменте старушка распахнула глаза и вытаращила их так, что, наверное, стало больно глазной мышце.
– Я ведь пошла, устала, присела на скамеечку. Солнышко так грело, прямо приятно. А потом, думаю, что ж я это расселась-то? Я ж так никогда до Алевтины-то Геннадьевны не дошкандыбаю. Ну, встала, пошла. Ой, батюшки, думаю, а авоська-то моя где? В ней же кошелек, пенсионное… Поворачиваюсь, гляжу – а мне навстречу он. Глаза белые, сам черный, как трубочист. Смотреть страшно. И главное, это… Лыбится!
Арсений покосился на Леночку. Та слушала с возрастающим вниманием.
– А я прям так вся и обмерла. А он идет, значит, прямо ко мне. Авоську-то протягивает и говорит – вот, мол, так и так, мадам, забыли сумку свою. Мадам меня назвал, ишь ты. Ох. Ну я сумку-то это, вырвала. И бегом. А потом у Алевтины сели чай пить, с сушками. Я ей еще сказала, помню, ты ж чего, вредительница, сушек-то накупила? Так же все зубы переломать можно, у меня их и так по пальцам пересчитать! И вдруг чую, нехорошо мне как-то. Сердце не на месте. Ой. А она мне и говорит, по телевизору говорят, лихорадка в Африке. Ну, тут-то я и смекнула.
– Так, – кивнул Арсений, почесывая глаз. Кажется, попала какая-то соринка. – А этот человек… Он больным не выглядел? Может, кашлял…
– Может, и кашлял, – с готовностью согласилась Тамара Георгиевна. – Да я не приметила.
– А говорил он с вами как? По-русски?
– Да. А как иначе? Я ж других не знаю. Нет, в школе, помню, немецкий учили, – она пожевала губы, поморщила лоб. – Как там… Сейчас… Вер фельт хойте? Морген фарен вир нах Кунцево.
Леночка как-то тоненько хрюкнула и отвернулась к стене.
– Все понятно, Тамара Георгиевна, – вздохнул Арсений.
– Так что? Ибола эта заграничная или что?
– Живот-то как? Болит?
– Болит, доктор. Дак а что ж делать, операция, – стоически улыбнулась старушка. – Третья уж.
– И то верно. Ладно, что ж. Будем лечиться. Повезло, что у нас есть как раз новая вакцина. Сейчас поспите, лекарство подействует, и все пройдет. Африканские заразы в наших краях быстро гибнут.
– А то ж, – обрадовалась пациентка. – Им нас никогда не одолеть!
В следующую минуту Леночка вколола ей успокоительное, и Тамара Георгиевна погрузилась в сон. Арсению оставалось надеяться, что с пробуждением про лихорадку Эбола она уже не вспомнит. Впрочем, такой хрестоматийный ипохондрик вскоре найдет у себя что-то другое. Не родильную горячку, так простатит… Но это будет уже после перевода обратно в отделение, а значит – не его ума дело.
Вскоре он уже и думать забыл о старушке. День в реанимации шел своим чередом. По «Скорой» доставили четырнадцатилетнюю беременную девчонку с желудочным кровотечением и ожогами ротовой полости и пищевода.
– И пена-то идет не обычная, кровавая, и с таким, знаете ли, легким фиолетовым отливом, – рассказывал позже Илья, анестезиолог, откинувшись на спинку дивана в ординаторской и отхлебывая из чашки черный чай. – Изысканная…
Гаранин жевал булку со вкусом картона и малинового ароматизатора, смотрел в окно и вполуха слушал обычную околомедицинскую болтовню.
