Словно услышав гаранинские мысли на расстоянии, Грибнов приложил руку козырьком над глазами и оглядел дом-корабль. Арсений отшатнулся от окна и бестолково заметался по комнате.
– Черт. Быстро они…
«Что же делать? Думай, Арсений, думай».
Первым порывом было открыть дверь и смываться. Но, уже оказавшись в прихожей, Гаранин замер, прислушиваясь. На лестничной клетке плакал младенец, и тихий женский голос пытался его унять. Можно, конечно, подождать, пока женщина с ребенком уйдет, но драгоценные секунды будут потеряны. За это время Грибнов с напарником подойдут к подъезду, и он с ними столкнется нос к носу у самых дверей.
Порыв ветра закачал металлические трубочки, и они забренчали. Арсений бросил только один взгляд на них и окно, и план сложился сам собой. В конце концов, не зря же на этаже это единственная квартира без решеток. А вдоль дома тянется весьма полезный для данной минуты козырек.
Арсений осторожно выглянул из-за оконного косяка и определил, что Грибнов с коллегой уже отошли от машины на безопасное расстояние; наверняка они сейчас идут вдоль магазинов. Он пошире распахнул створку окна и уже забросил одну ногу на подоконник, как тут сообразил, что левая рука у него до сих пор занята. Ах да, это же заплесневелый хлеб в пакете. О чем он думал, в конце концов? Это ведь улика, она как минимум показывает, что девушка намеревалась вернуться домой и не вернулась… Ну или что-то типа этого. Арсений поспешно слез с подоконника, сунул хлеб на место. После этого, чувствуя, как горят его уши и спина, и боясь любого шороха, он торопливо перелез через подоконник, спрыгнул на козырек, попутно обтеревшись о пыльную стену и собрав на себя многолетнюю уличную грязь фасада. Встал на цыпочки, пытаясь как можно плотнее притворить за собой окно. И, когда это наконец удалось, кинулся прочь, держась поближе к зданию. Со стороны он выглядел, должно быть, довольно забавно, делая по-мультяшному большие не то шаги, не то скачки. Вот уж не думал он еще утром, что придется спасаться бегством, словно преступнику! Дай бог, никто не следит за ним, а если и следит, то не запомнит. Каждую секунду он ждал окрика позади себя, но все было тихо.
Двигаясь мелкими перебежками по крыше, Арсений с запозданием пожалел, что все-таки не воспользовался дверью. Можно было просто подняться на несколько этажей вверх и переждать. Но что уж теперь-то, все задним умом крепки…
VI
Из оранжевой тетради в синюю полоску:
«20 декабря. Иногда я совсем не понимаю людей. Но и они, наверное, не всегда меня понимают. Другое дело, что даже не стараются. Но сейчас не об этом.
Сегодня мне вдруг показалось, что я плыву в открытом космосе. Холодно, пусто и как-то неправдоподобно далеко. А все, кого я знала, остались на Земле, и Земля – это пятнышко не больше Луны (какой мы обычно видим ее на небе). У меня всегда глаза на мокром месте, стоит только услышать песню про нежность и еще про траву у дома. Мне с детства казалось, они очень-очень грустные, эти песни. И вот теперь я будто бы разделила участь космонавтов. Я тут, а мои друзья – там. Там все люди, которых я знала: и Люда, и Оля Мусевич, и Вася Тривцов, и Бармалейка.
Естественно, я сама уехала. Но не от них. Мне хотелось большего, другого. Но от них я не отказывалась и не думала, что все так получится. А сейчас села, подумала крепко и поняла, что за последние три недели никто из них не позвонил мне и даже не написал. Как будто я уехала, и так и надо, и меня и не было никогда вовсе.
Да нет, я же взрослый человек, все понимаю. У них своя жизнь.
Нет! Не понимаю я! Если бы понимала, не сидела бы сейчас над тетрадкой и не давилась бы слезами. Мне очень-очень грустно и очень-очень плохо. И даже некому сказать. Потому что если я сейчас примусь, например, Бармалейке названивать, то она, конечно, переполошится, расстроится. А ей, в положении, тревожиться вот уж совсем нельзя.
Завтра позвоню, успокоюсь и позвоню. Поболтаем. В конце концов, может, она тоже вот так сидит и дуется на меня, что я пропала. А я… я даже не знаю, что происходит со мной. Какое-то оцепенение.
Да, я постоянно на работе, но дело не только в этом. Похоже, мне захотелось их испытать. Васю, которого я исправно перезнакомила со всеми приятельницами. Он всех их кинул, а потом снова пришел сетовать на тяготы холостяцкой жизни. Олю, к которой я ежедневно моталась после уроков в больницу. Люду, которая прожила у меня три недели и все три недели плакала, называя Сережу козлом. Мы пили с ней дешевый вермут, который она любит, а я вот просто уже на дух не выношу. И она зачитывала мне его сообщения, после чего мы решали, что написать в ответ… Потом Людка к нему вернулась, и еще четыре месяца от нее не было ни слуху ни духу… Почему-то люди склонны искать у меня утешения, но никто не предлагает разделить свою радость. Может, я какая-то не такая? Не радостная?
Фу, вот сейчас написала все это, и стало мерзко от себя самой. Как будто я веду какой-то подсчет, мол, я сделала вот то-то, а они вот это, и одно другому не равно… Как в стишке у Агнии Барто про «друг напомнил мне вчера». Я не это совсем имею в виду. Просто обидно, что я всегда к каждому из них неслась сломя голову, когда им что-то было нужно. А сейчас меня нет, и они даже не вспоминают. Ну обидно же!
Помню, где-то прочитала, что обидеть можно только того человека, который хочет обидеться. Значит, не то слово подобрала. Тогда скажу иначе. Больно. И хочется, чтобы кто-то был рядом. Но к Джамиле идти не хочется. Она ведь просто соседка.
А вообще я вот сейчас подумала… сама ведь виновата. Нет, правда, любой поступок имеет последствия, а я об этом забыла. Я ведь не в младшей группе детского сада, когда между проглоченной в песочнице горсткой песка и поносом через час для тебя нет никакой связи! И нечего гнать на своих друзей, потому что это я собрала чемодан и отправилась на вокзал. Я, лично. Это я купила билет и села в поезд. Так что, какие к ним претензии? Я решила, что так будет, и теперь вот могу с удовольствием все расхлебывать. Поэтому, деточка, – приятного аппетита. Как говорится: «Кушайте не обляпайтесь».
VII
– Ты что сделал?
Борисовская не поверила своим ушам. Да он и сам себе верил с трудом, пока сбивчиво рассказывал все, что касалось Жени Хмелевой и его самого.
Ларка сидела на скамейке, схватившись ладонью за щеку, и смотрела на Гаранина со смесью изумления, веселья и некоего опасения, пока он немногословно описывал, как спасался бегством из квартиры Жени по крыше магазина. Наконец он замолчал, и следы улыбки улетучились с обычно добродушного лица Борисовской.
– Так, Гаранин, слушай меня один раз, я повторять не буду. Ты заигрался, заигрался серьезно, и надо остановиться прямо сейчас. Потому что… ты о чем думаешь-то? У тебя совсем мозги слиплись и отсохли, я не пойму?! – взорвалась она без предупреждения.
Арсений нервно сглотнул вставший в горле комок. А Борисовская бушевала:
– Ты вообще представляешь, чем тебе вся эта история грозит? А если тебя поймали бы? А если у них есть отпечатки пальцев и тебя заподозрят в нападении на эту девчонку? Ты как вообще собираешься отмазываться?
