Он все проверил дважды, сомнений не осталось – мышечная гипотония. Слабые, довольно хаотичные подергивания рук и ног – он не мог назвать руки и ноги Жени конечностями, хотя и должен был. Кожные рефлексы на свободных от бинтов участках отсутствовали. Ее суженные зрачки отреагировали на свет очень слабо, нехотя, с той же самой неосознаваемой ленью, с которой Гаранин не хотел принимать правду.
Небо над больницей раскалывалось и срасталось, зашиваемое иглами белых молний. Небесная лигатура. Сухой треск разносился далеко за видимые пределы.
– Женя. Женя, ты меня слышишь? Моргни глазами, если слышишь меня. Женя. Пошевели пальцем, если слышишь меня. Женя. Женя.
Он старался, чтобы его зов звучал нерезко и настойчиво – так любящие родители будят своего любимого ребенка-соню, боясь напугать пробуждением. Но она не слышала. Едва освободившись от медикаментозного сна, она соскользнула в морок куда более темный и неведомый. Женя Хмелева впала в кому.
IX
Следующие сутки он провел в бессильном метании. Проверил все записи по первой операции и по второй, все снимки и заключения. Гаранин искал, где недосмотрел, где ошибся. Или, быть может, ошибся не он, а Сорокин или Лискунов? Казалось, что если найти ошибку, то и исправить ее не составит труда. По крайней мере, станет ясна причина. Но нет. Отек мозга спал, гематому удалили. Они сделали все, на что были способны, исходя из известных данных. Не было ни аллергии, ни токсического шока, ни эндокринных кризов. Но черепно-мозговая травма дала о себе знать именно таким образом.
Тщательно исследовав показатели и проведя кучу тестов, Гаранин постарался успокоить себя хотя бы тем, что ее кома не очень глубока. К утру, когда ливень за окном прекратился и все стихло, ей стала мешать ИВЛ, и он с замиранием сердца отключил аппарат. Грудь девушки вздымалась и опадала, ничем больше не поддерживаемая.
– Сама дышит. Это хорошо, – пробормотала медсестра за спиной Гаранина, и он с рассеянным удивлением узнал о ее присутствии, которого не заметил раньше.
Да, она права. Самостоятельное дыхание лучше, чем его отсутствие. Но это все равно была и есть кома.
Он следил за ней до вечера, но положительной динамики больше не наблюдалось. Теперь в первом боксе, над кроватями Баева и Хмелевой, висело колдовское оцепенение, как в страшной сказке. Принцесса уколола палец о веретено, и замок на сто лет погрузился в сон, и лес вокруг замка разросся, ветви сплелись, и ни один путник уже не может проехать по некогда широкой дороге прямо к воротам…
Наступило воскресенье.
Гаранин совершенно не представлял, чем себя занять. Копию тетради в полоску он не выбросил, как настаивала Борисовская, но после того разговора все еще не решался открыть. И намеревался удерживаться от этого и впредь. Телевизор он не терпел, а потому достал из стеллажа книгу и принялся за нее, но во время чтения мысли все время блуждали и прыгали, как блохи, не в силах усидеть на отпечатанных на белых страницах литерах. Окончательно осознав, что ничего путного из этого не выйдет, Гаранин затеял уборку. Вероятно, это называется в народе генеральной уборкой, потому что ничего настолько масштабного он не предпринимал, кажется, за всю свою жизнь. Когда полы были вымыты, а пыль вытерта на всех горизонтальных поверхностях, включая верхние торцы межкомнатных дверей и их резные филенки, он принялся пылесосить диван и три кресла, снял и закинул в стиральную машинку шторы и давно посеревший тюль, а сам отправился во двор вытряхивать пару одеял, плед и домотканый половичок, оставшийся ему от бабули Нюты.
Это занятие его успокоило. Арсений попросил помочь соседа, гревшегося на солнышке у подъезда. Каждому из них досталось по два конца одеяла. Наука нехитрая, дергать что есть сил стиснутые концы в разные стороны, наблюдая, как из купола натянутой ткани вылетают песчинки и пыль. Но это действо вдруг развеселило его и окунуло в ощущение беззаботного детства – в тот летний день, когда мама с одеялами наперевес повела его на пустырь за домами, чтобы он помог ей выбить пыль. До этого она ходила с соседками, но в тот раз решила, что сын довольно подрос, чтобы удержать в руках тяжелые края. Арсений до сих пор помнит, как старался, высунув от напряжения язык, и как волосинки и взвившийся сор на него тотчас налипали. Мальчик щурился и тихо отплевывался, изо всех сил дергая на себя одеяло. Его запястья и плечи окаменели, но на душе было радостно. И как-то очень тепло.
Пока он был во дворе, солнце окончательно ушло из квартиры, и по возвращении Арсений застал свое жилище пустынным и сумрачным. Окна зияли наготой, и он поспешно развесил тюль обратно, еще влажным, прохладным. Это наполнило комнату свежестью.
К вечеру он собирался навестить родителей, но теперь, усевшись в кресло, уже не мог заставить себя даже пошевелиться. К тому же он совершенно не представлял, о чем говорить с отцом.
Вместо этого он созвонился с Грибновым и попытался узнать номер телефона хоть кого-то из близких Евгении Хмелевой.
– А вам зачем?
– Два дня назад ей сделали повторную операцию. Ее состояние изменилось. Я обязан их проинформировать.
– А почему я узнаю об этом только сейчас? – отрывисто поинтересовался Грибнов. Арсений слышал в трубке музыку и чьи-то веселые вопли, потом стало тихо, как будто капитан перешел в другую комнату.
– О чем? – не понял Арсений.
– О том, что она очнулась. Вы ведь это хотите сказать?
– Я хочу сказать ровно то, что говорю. Ее состояние изменилось. Она в коме.
Грибнов замялся:
– Вот как… А до этого?
– А до этого я держал ее в медикаментозном сне. Чтобы минимизировать возможные повреждения мозга.
– Но это не очень-то помогло, так? Раз уж она в коме…
Арсений прикрыл глаза, стараясь сохранять спокойствие. Было в этом полицейском что-то такое, что «на раз» выводило его из себя. Едва заметный тон не то пренебрежения, не то глубинного недоверия и подозрительности. Хотя кому, как не представителю закона, не доверять людям?
– Мне просто надо понимать, как классифицировать степень нанесенных ей повреждений, – примирительно пояснил Грибнов, словно расслышав его мысли.
– Тяжкие телесные, как еще! Покушение на убийство, если и не убийство. Она на волоске от смерти.
– Понял я, понял, не надо так нервничать. Ладно, пишите телефон. Правда, не думаю, что из этого что-то выйдет. Мать ее живет в поселке и, судя по всему, нехило так закладывает за воротник. А папашу не нашел. Еще есть некий гражданин Глеб Константинович Горелов. Они с Хмелевой жили вместе полтора года.
– А… вы проверили его?
Красноречивое молчание Грибнова лучше всяких слов велело Арсению не лезть в чужие обязанности.
– Пишу телефон, диктуйте, – вздохнул он.
К сожалению, капитан оказался прав. Мать Жени Хмелевой, подошедшая к телефону только на третий звонок Арсения, лыка не вязала. Она что-то пришептывала, постанывала и хмыкала, и Арсений повесил трубку, так и не дождавшись вразумительной человеческой речи. Вот, оказывается, почему девушка почти не упоминала о родителях в своей тетради.
