Он пожевал сухими губами.
– Наверное, это похоже на родительство. Я никогда не был отцом, но всегда внимательно наблюдал за другими. Человек дарит другому человеку жизнь, и это неоценимо и огромно. Но для ребенка его существование – само собой разумеющийся факт. Инстинкт. Он не требует восхищения и поклонения.
Рука Жени Хмелевой судорожно дернулась, большой палец согнулся и выпрямился. Неужели… Но нет, движение замерло так же беспричинно, как и началось. Децеребрационная ригидность, обычное дело. Гаранин склонился над девушкой и легонько провел по ладони, не решаясь ее пожать. Потом выпрямился и вздохнул:
– Кузнец Вакула покатался на черте и добыл черевички у самой царицы, чтобы подарить их невесте. А вертихвостка Оксана берет да и швыряет их куда подальше за ненадобностью… Мы выцыганили для Сани жизнь, а она плюнула на нее. И теперь сгниет сама. Как же так-то, а? Жень…
Быть может, он зря нарушал покой первого бокса, зря сотрясал воздух. На душе у него было так больно, так беспросветно тошно, что он обращался к Жене Хмелевой как к давней подруге, стремясь вызволить из небытия и вдохнуть жизнь, ту же самую летучую и переливчатую субстанцию, от которой так отчаянно отказалась Саня Франкенштейн.
Двух этих девушек кое-что связывало, и он знал, что не случайно поведал Жене о той, что сейчас лежит на цинковом столе. Им обеим некуда было возвращаться, там, под солнцем, их никто не ждет – или они думали, что не ждет.
Арсений почувствовал головокружение и сухую тошноту. Он ведь и сам боится. Каким-то образом эта безмолвная коматозница проникла в самый глубокий уголок его души, в самую чащу.
Ей просто некуда возвращаться. А он… Самонадеянно желая найти для нее дорогу, Гаранин сам вошел в лес. И, кажется, заблудился.
Часть третья. Влюбленный Анубис
I
В юности, в ту самую минуту, когда хулиган Колька Камынин с соседней улицы занес кулак над его щекой, Арсений Гаранин разгадал самую важную мудрость жизни: всюду сохраняй хладнокровие. Не впадай в горе до крайности, не радуйся сверх меры, не страшись больше положенного, и в этом срединном состоянии найдешь покой.
«На свете счастья нет, но есть Покой и Воля…»
[4]
Долгие годы ему казалось, что в этих постулатах нет погрешности.
В кроне большой березы, растущей за окном, выводил замысловатые тягучие трели полуночник-соловей. Гаранина измотала бессонница, он выпил стакан плохо пахнущей холодной воды из-под крана и сел на подоконник, раздумывая о том, что есть правда и как ее распознать, когда она прямо перед носом… Душная безглазая ночь бесстрастно, как продажная женщина, целовала его в губы.
А правда в том, что ни Саню Архипову, ни свою жену он не уберег. Недоглядел, не понял, не поверил. Когда Саня глотала слезы на заднем крыльце и ее душа распадалась на кусочки от боли, – что он ей сказал? Арсений помнил смутно. Общие слова про молодость, про то, что все еще впереди. Господи, какая мерзость. И хуже всего то, что их последний разговор он помнит весьма расплывчато, зато отлично отпечаталось в памяти его самодовольство, когда он поднимался в отделение. Удовлетворение поверхностного человека, возомнившего, будто он здоровски кому-то помог.
Пытаясь разобраться в собственной преступной слепоте, Гаранин вспоминал и вспоминал, уходя назад по дороге своей жизни все дальше в прошлое.
С девушками по молодости как-то не клеилось, да и не до того было. Все они казались инопланетянками, хихикали невпопад, хотели то в парк, то на дискотеку и вообще, на взгляд Гаранина, тратили слишком много времени впустую. Он же, долговязый, худой, рукастый и большеухий, сперва прилежно учился в мединституте, потом стал интерном, несколько лет проработал в больнице, набираясь опыта, и, наконец, поступил в аспирантуру. Отцовское имя, известное в областной медицине, осеняло его, и он долго не мог понять, то ли это свет от Сергея Арнольдовича падает на него, то ли тень.
Был, правда, в его биографии один момент, который в последующие годы он очень не любил вспоминать. Однажды в марте Гаранин оформил в аспирантуре академотпуск, уволился из горбольницы и взял билет на поезд. Двое суток спустя он оказался на Кавказе, в неспокойной республике на самом краю страны. Отец и мать до последнего не верили, что он поедет, а когда увидели собранный чемодан, всполошились. Елена Николаевна волновалась почти молча, вскидывая тревожные глаза попеременно то на сына, то на мужа. Сергей Арнольдович негодовал:
– Зачем? Что тебе тут-то не нравится? Поясни!
– Да все мне нравится, – хмуро бубнил Арсений, таща чемодан в прихожую. – Доберусь – позвоню.
В тамошнем военном госпитале царила разруха, медикаменты появлялись стихийно и почти всегда – благодаря каким-то темным личностям, бородатым черноглазым мужчинам в камуфляже без знаков отличий. Эти люди напоминали Арсению Фиделя Кастро со старых фото. В операционной с зеленоватыми стенами, пахнущей фторотаном и закисью азота, огнестрельных и осколочных ранений было почти столько же, сколько плановых резекций. Новости горячих точек Гаранин узнавал не по телевизору вечером, а прямо во время дежурств, из торопливых объяснений медсестры над несущейся по коридору каталкой. Несколько раз приходилось выезжать в полевые госпитали. Но Гаранин не жаловался.
Через год он вернулся домой, повзрослевший и неулыбчивый. Восстановился в аспирантуре и больнице, в срок опубликовал нужные для защиты диссертации статьи и ни словом не обмолвился о том, как провел предыдущий год. Наверное, тогда он и утолил свою страсть и к путешествиям, и к приключениям: в них оказалось меньше романтики, но больше крови, гноя, этилового спирта и вдовьих слез.
Скопленных денег (на себя он почти не тратился, но часть зарплаты ежемесячно отдавал матери на хозяйство) хватило на первый взнос за ипотечную двушку на Михайловском бульваре.
– К чему тебе квартира? Жил бы с нами и жил. Ты ж наследник, кому еще добро-то завещать? – хмурился отец. Нельзя сказать, чтобы с годами взаимопонимания у них прибавилось.
– Вы тут живете. И жить будете еще долго. А я свой угол хочу.
– Свой угол. Лена, ты слышала? Свой угол. А это что все, чужое?
– Ладно, пусть уж как хочет, так и делает, – вздохнула мать и покачала головой, ясно давая понять, что не одобряет и даже обижена.
– Может, ты жениться надумал? – спохватилась она внезапно, и ее лицо даже как-то посветлело. Арсений мотнул головой:
– Нет.
Хотел что-нибудь добавить, пояснить или утешить, но что уж тут добавлять, когда все и так ясно. Он – одиночка. Больше к этому разговору никто из троих не возвращался.
А в сентябре он встретил Ирину.
– Арсений… А коротко как? – поинтересовалась она на второй день общения.
– Так же.
