– Ты вообще хоть что-нибудь ко мне чувствуешь?
– Ира, ты ли это? Я не узнаю вас в гриме, – пошутил Арсений. Но Ира не улыбнулась, и тогда он окончательно понял, что дело серьезное.
– Ириш, ты чего? – он выключил воду и вытер руки вафельным полотенцем.
– Ты можешь хоть раз ответить на вопрос?
– Что значит: хоть раз? Я всегда отвечаю на твои вопросы… И, да, конечно, у меня есть к тебе чувства. Я люблю тебя, вообще-то! Конечно, люблю…
– Конечно, – она качнулась всем телом. Вытянула вперед руку с чашкой и безвольно, с усталостью разжала пальцы. Не швырнула в стену, не заорала – просто позволила чашке выскользнуть из ослабевших пальцев. Белый фаянс, с нежной лиловой вязью по краешку, достиг пола и брызнул осколками. Ирина кивнула с некоторым удовлетворением и ушла в комнату.
Арсений не знал, что и предположить. Он замер и облизал пересохшие губы.
Прежде всего надо было убрать черепки, чтобы никто не порезался. Найдя веник, он смел острые кусочки в совок и вынес мусор к контейнеру во дворе, намеренно оттягивая момент разговора. Потом вернулся в квартиру. В носу еще стоял кислый запах летней помойки: гниющие овощные очистки и забродивший арбуз.
Ирина плакала в спальне.
– Ириш, что случилось? Расскажи-ка мне. – Он присел на край кровати и коснулся ее так, будто трогает удава или питона. С гремучей змеей он свою жену, к счастью, не сравнил даже мысленно. – Ну не плачь, родная моя. Тише, тише.
– Ты меня не замечаешь! Я будто пустое место, – в слезах, судорожно и горячо бормотала Ирина. – Ты приходишь, ешь, ложишься спать. И так каждый день. Зачем тогда я? Чтобы готовить еду и стирать белье? Ты даже никогда «спасибо» не скажешь. А ведь я стараюсь! Ты не замечаешь ничего. Вот хотя бы сегодня – ни нового платья, ни моей прически. А мне же хочется, чтобы мой муж меня ценил. Хотя бы иногда, хоть слово доброе!.. Курицу вот сегодня запекала, с можжевельником.
– Так вот что это было. Черные ягоды. Елкой пахли…
– Да, елкой. Это можжевельник. Но тебе все равно, хоть чем намажу!
– Нет, абы что я не одобряю… – Он поцеловал ее в макушку. Волосы пахли духами и жареной морковкой. Он хотел было возмутиться, что всегда благодарит ее за ужин, но сообразил, что это и правда не так. Это просто никогда не приходило ему в голову.
– Прости, Ириш. Очень вкусная курица. Ты же должна была понять, что она мне очень понравилась, я ведь добавки даже попросил.
– Да не в курице дело! Не в курице! Ты просто всегда встаешь из-за стола, а я остаюсь… Хоть бы «спасибо»!
– Но ты же не благодаришь меня за зарплату, которую я приношу, – мягко напомнил он. – Это само собой разумеется, муж зарабатывает, жена готовит. Таков порядок вещей.
– Порядок, может, и таков… Ты не понимаешь, совсем, да? – Она отстранилась и безнадежно взглянула ему в глаза. – Не понимаешь? Тебе все кажется, так и должно быть, все нормально… Я замерзла. Мне так холодно, Арсюш, так холодно.
Он чуть не оглянулся проверить, закрыта ли форточка. От волнения совсем перестал соображать.
– Я думала, что мы будем счастливы… – она громко шмыгнула носом.
– Ириш, так мы же счастливы! Я очень тебя люблю! Ну ты чего?
Голову наполнила такая раздражающая шуршащая пустота, будто вместо мозгов там вдруг оказался оберточный полиэтилен. Среди его полупрозрачных слоев никак не отыскивались нужные слова, и Арсений только обнимал жену, чувствуя, что ее слезы все же лучше обвинений в его адрес. А может быть, и нет.
Тяжко дыша, она отстранила его и неуклюже отползла к стене. От рыданий в подушку, вышитую бисером, у нее на щеке отпечатался точечный рисунок.
– И мне хочется этих чертовых букетов, неужели ты не чувствуешь?!
Арсений опешил:
– Зачем же ты тогда каждый раз говоришь, что не хочешь? Я же специально спрашиваю…
– Зачем ты спрашиваешь-то?! Это ведь так глупо. Покупать их и правда глупо. Но приятно получить хоть розочку, понимаешь? Знать, что я тебе не безразлична, что я не часть твоего интерьера. И не могу же я просить! Ты сам должен догадаться! Не спрашивать, а взять и купить, сказать: «Так соскучился, увидел эти лилии и понял, что они должны принадлежать тебе». Но ты так не делаешь. Это мне тебя, что ли, учить? В самом деле идиотизм! А выпрашивать я не собираюсь.
Как выяснилось, он совсем не понимал женщин. Всех вместе и эту в особенности. Хорошо, хоть сейчас узнал, подумал Арсений невесело. Он хотел что-нибудь ответить, но не подобрал мало-мальски разумных слов и потому лежал, прикусив язык.
Через час он погасил свет, заметив, что Ирина задремала в своем красивом зеленоватом платье, прикрыл ее пледом и ушел на кухню. Домыл посуду, даже не замечая тарелок и ножей, все его внимание было обращено внутрь себя, на слова Ирины и на их общую историю. Он все анализировал, раздумывал, сопоставлял. Тусклый августовский рассвет застал его таким же угрюмым и размышляющим.
Как только открылись магазины, он спустился и купил в ближайшем цветочном большую охапку белых лилий с одурманивающим запахом. Когда Ирина проснулась, цветы ждали ее в хрустальной вазе на ночном столике. У жены были припухшие от вчерашних слез веки и виноватая улыбка. Увидев букет, она засмеялась:
– Не надо было!
– Нет. Надо.
Был и еще один вопрос, требовавший немедленного разъяснения. Он прилег рядом.
– Ир… ты ведь… до сих пор не получаешь удовольствия, когда мы… занимаемся любовью. Да?
Она уткнулась головой в подушку:
– Арсений.
– Подожди… Согласись, между мужем и женой в этом вопросе нет ничего стыдного, ведь правда?
Когда он впервые об этом задумался, их браку не исполнилось и двух месяцев. Но тогда Ирина уверила его, что такое случается у женщин довольно часто, и проблема не в нем, а в ней самой, а ему не стоит даже обращать на это внимания. Теперь же он был почти уверен, что это важно, и обратить внимание все-таки стоило.
– Я буду стараться, – прижал он к себе жену, чувствуя, как она вся дрожит. – А ты ни о чем не беспокойся. Хорошо?
– Хорошо, – прошептала она, не смотря ему в глаза.
Это оказалось труднее, чем он предполагал. Шли дни, а в их постели лишь один человек удовлетворенно откидывался на подушки – он сам. И теперь его удовлетворение было неполным, с горькой примесью очередной неудачи. Ира краснела, иногда сердилась, иногда нервничала и расстраивалась, и он оставлял ее в покое.
– Может, мое тело просто не способно?.. – Ей было страшно, стыдно и неловко обсуждать с ним эту тему, проговаривать все вслух, ведь подобные вопросы не обсуждают ни в книгах, ни на лекциях в пединституте, да и в приличном обществе на них наложено табу, не говоря уж о маме-библиотекарше. А сам Арсений боялся, что, перестань он говорить, окончательно ее потеряет.
