Одно можно было сказать точно – покой и размеренность его жизни были утрачены, а вот навсегда или временно, Гаранин пока не понимал.
– О, помню, когда я ходила беременной Арсением… – Мать, заглянувшая в гости к ним, что случалось крайне редко, с одобрительной улыбкой оглядела Ирину. – Меня постоянно тошнило. Причем это даже не физическое было ощущение. Просто было тошно, от всего! И без Сергея я чувствовала себя ужасно одиноко, мне постоянно хотелось видеть его рядом. Вцепилась в него. Я и работала-то до последнего, только чтоб в декрет не уходить, его одного на работе не оставлять. А он тогда готовился к защите докторской. Я ночами перепечатывала его рукопись на печатной машинке «Любава», в красной такой коробке она хранилась, как сейчас помню… И постоянно западали клавиши Л и Д. А стук стоял такой, что соседи жаловались, и мы однажды крупно поскандалили. Потом я бегала, договаривалась по поводу банкета после защиты, развозила рукописи в переплет, рецензентам, искала букеты. В декабре их найти было сложно, не то что сейчас, на каждом углу…
– В общем, совсем ты себя не щадила, – кивнул Арсений.
Елена Николаевна приподняла бровь:
– А чего щадить-то? Дело, знаешь, нехитрое. Долго, муторно, больно, но со всеми бывает. А вот докторская диссертация случается только с избранными. Здесь мозги надо иметь… И вообще, знаешь, главная ошибка женщин – когда они после рождения ребенка забывают про мужа. Но я считаю, мне удалось совмещать роль жены и матери. Видишь, какой ты вырос.
После этих слов свекрови Ирина взглянула на мужа лучистым взором, и Арсений решил не спорить с матерью вслух, хотя сам имел иное мнение на этот счет.
Время шло, уже и живот у Ирины стал постепенно вырисовываться, когда Арсения отправили на трехдневный семинар по детской реанимации и анестезиологии. Ехать нужно было в Москву.
– А можно как-то отказаться? – примчался он в кабинет Шанели. – У меня Ира беременная…
– Слушай, Арсений Сергеич, ну имей ты совесть. Это ж госпрограмма! Дорогу и проживание оплачивают. А потом по итогам семинара будем подавать запрос в областную администрацию на новое оборудование во второй оперблок. И напирать станем именно на то, что у нас работают передовые специалисты. То есть ты!
Ирина, наоборот, восприняла новость с энтузиазмом:
– Я тоже поеду! Никогда не была в Москве.
– И не будешь. Пока. Потому что ты остаешься дома, – категорически отозвался Гаранин.
– А вот и нет. Я поеду.
– Мне оплачивают дорогу, тебе – нет.
Как будто это было веским основанием… Ира так не думала:
– Велика важность. Мы вполне можем себе позволить немного потратиться! Зато не расстанемся.
Арсений попытался воззвать к ее благоразумию: в ее положении… Но жена отметала все его аргументы. Беременность – не болезнь. Чувствует она себя замечательно, и нет никаких врачебных оснований отказывать себе в маленьком вояже. Кроме того, с беременными женщинами спорить нельзя, дабы не расстраивать. Последнее утверждение, озвученное вкупе с негодующе-смешливым взглядом, заставило Арсения улыбнуться. И согласиться.
Он ничего не предчувствовал и ничего не заметил. Первые два дня семинара пролетели, Ирина была весела и, пока он пропадал на занятиях, посетила пару музеев, о чем рассказывала за ужином в ресторане гостиницы где-то в спальном районе. Ни о каких недомоганиях она не упоминала.
А ночью он проснулся от какого-то мокрого звука, вроде стиснутого вздоха через силу.
– Ира… – Он щелкнул цепочкой настенного светильника в изголовье. Жена лежала бледная, с искусанными губами:
– Арсюша, вызови «Скорую».
Он откинул белый жесткий пододеяльник с коричневым штампом гостиницы и увидел поблескивающее под Ириными ягодицами пятно уже не впитывающейся в тонкий матрас крови.
V
Той осенью горели не только костры, и не только горечь от их дыма стелилась по городу.
Физически Ирина уже восстановилась. Но Гаранин знал, что потеря ребенка пробралась и осела в областях куда более глубоких и темных, чем тело. Он и сам это пропустил через себя.
Его никто не утешал, никто ему не сочувствовал, только в паре с женой – или только ей одной. Как будто это была исключительно ее утрата. Сначала – возможно. В первые несколько дней он волновался только за Ирину, за ее здоровье. Он знал наизусть, конечно, и все ее показатели по анализам, и объем кровопотери, и дозировку лекарств. При первой же возможности они вернулись из Москвы, которая в памяти его теперь навсегда осталась городом невыносимой, никак не кончающейся ночи, солоно пахнущей медью. И по возвращении Арсений сделал все мыслимое, чтобы здоровье жены наладилось как можно быстрее.
Но чем больше утекало недель в воронку обыденности, тем острее становилась его тревожность, больше похожая на кошмар, в котором все в таком идеальном порядке, что даже страшно, и только под ложечкой – противное сосущее чувство без названия и даже без четких границ. Как будто гудит тонкая пружина или дребезжит варган
[6].
Ирина вернулась в музей и на курсы, Арсений снова пропадал в больнице, ввязываясь во внеурочные дежурства, заменяя приболевших коллег, и часто проводил на работе выходные и ночи. Борисовская однажды высказала ему в лоб, что думает об этом:
– Ты совсем оборзел, товарищ. Ты здесь поселился, что ли? А Ирка там одна? Перестань быть скотиной.
– Лариса, у меня много дел, и мои обязанности никуда не делись.
– Ну да, еще бы. Только вот твои обязанности не только здесь. Больница без тебя не рухнет, я проверяла. А вот жена твоя…
Он мысленно отключил у Борисовской звук. Она что-то еще вещала, взмахивала крепкой ладонью, хмурилась, патетически закатывала глаза, но он не слышал ни слова. Зачем? И так уже было говорено-переговорено. И с Ирой тоже.
Он сказал ей, что они оба ни в чем не виноваты. Ему, правда, хватило такта не заявлять, как Сергей Арнольдович: «Развели трагедию. Еще нарожаете! Люди вон с того света выкарабкиваются! С сердцем пересаженным живут, без ног, без рук. А у вас выкидыш, и плач Ярославны устроили… Такая уж нынче молодежь пошла хлипкая».
Никакого плача, справедливости ради, они не устраивали, просто отказались приходить на отцовский юбилей, который совпал со второй неделей их совместного горевания. На торжество собралось чуть не полгорода, от верхушки горбольницы до заместителя мэра, сыну которого Гаранин-старший когда-то заменял сердечный клапан. Ни мать, ни отец не приняли отсутствия Арсения с женой, однако Елена Николаевна, по своему обыкновению, выбрала молчание. А вот Сергей Арнольдович не утерпел, высказался, и хорошо еще, Ирина этого не слышала – разговор шел по телефону.
Арсений не собирался ничего никому объяснять: если душа не подсказывает, то и к чужим подсказкам не прислушается. Но внутри он негодовал от одного только обычно сочувственного замечания: «Какие ваши годы, еще нарожаете детишек». Чертовы умники! Ему хотелось орать на таких доброжелателей крепким деревенским матом, хотя он и знал, что так говорят не по злобе, а от недомыслия. Еще детишек? Возможно. Но именно этого, первенца, мальчика, которому были уже приготовлены свалянные Ириной из шерсти зайчик и медвежонок, которому уже было выбрано имя, – его никогда не будет. Он умер и не оживет, и этого не исправить. Смерть – она единственное неисправимое, что есть в сущем.
