Осознание настигло Арсения много позже, чем Ирину. Раньше, еще до женитьбы, ему казалось, что выкидыш – это потеря беременности, обезличенного состояния приготовлений. Он, за время работы повидавший на операционном столе не одну сотню беременных, считал, хоть и молча, что мужчина к этому процессу почти никак не относится, ведь его инстинкт еще не проснулся, и вся вовлеченность в сотворении новой жизни с его стороны сводилась пока к обычному участию в естественном, хоть и довольно приятном, акте. Теперь Арсений понял, как заблуждался. Он переживал потерю не беременности, а своего ребенка, и переживал ее хоть и бок о бок с Ирой, но все-таки в одиночестве.
Ему не хотелось бередить ее раны еще и своей слабостью. Он ведь мужчина, следовательно, не должен показывать своих переживаний. Мальчики не плачут. Мужское дело – обеспечивать семью или то, что от нее осталось. Этим Гаранин и занимался, днюя и ночуя на дежурствах. Кроме того, он со стыдом считал, что так переживать едва ли позволительно даже внутри, никому не показывая. Этим он, как и намекал отец, обесценивает страдания других людей, куда более глубокие: например, страдания родителя, потерявшего своего ребенка, который родился и уже рос какое-то время у него на глазах. Да вот только каким измерительным прибором обнаружить, насколько одно горе тяжелее другого? И кому горевать можно, а кому стоит взять себя в руки, и как это сделать, когда внутри что-то каждый день бьется на острые кусочки?
Только однажды он не сдержался. Руки вцепились в кору пламенного клена. Это оказалась набережная, самый край, где закончились и асфальт, и пешеходная дорожка, а вдоль реки тянулись заросли ракитника и осоки. Прямо перед ним расстилалась медленная свинцовая вода, влекомая прочь за горизонт давним, неведомо кем придуманным законом. Арсений почувствовал боль в кончиках пальцев, и при осмотре обнаружил, что три ногтя сорваны до крови, а под один еще и щепка вошла. Он вытащил щепку зубами, пососал ранки с мстительным удовлетворением, зная, что так делать нельзя, ведь в слюне столько заразы… И расплакался.
Даже на похоронах бабули Нюты, а за год до того – Толика – он держался. А тут не успел, и слезы потекли сами собой, а из горла вырвалось почти детское, безутешное хныканье. Он зажал ладонью рот и отвернулся к кленовому стволу, ткнувшись в шершавую древесину лбом, но все равно не мог унять рыданий. Вдруг всплеснулось и обожгло душу то, что так долго сидело под замком, и в голове бешеной перемоткой замелькали бледные Иринины губы, убитые глаза, кровавое пятно, его собственные руки в ее крови, серый зайчонок с ушами до пяток, соседская коляска, пристегнутая к перилам подъездной лестницы, летний крик во дворе: «Пап! А кинь мне из окна мячик!» Кому-то, но не ему… И бледные, как смытые фотоснимки, образы из его собственного детства: как он со своим приятелем Артемкой и его отцом плывут на лодке за лесными орехами; как мать разматывает магнитофонную пленку с любимыми его песнями, чтобы он не шумел и садился за уроки; как в пять лет он дарит папе рисунок, а тот черной ручкой исправляет пропорции нарисованных там гуашью человечков и сует в ручонки Арсения анатомический атлас:
– Чтобы знал, как правильно.
Теперь ему было тридцать три, и он не знал, как же все-таки правильно. Как?
VI
Они больше не смогли зачать ребенка, как ни старались. Борисовская ощупала и осмотрела Ирину со всех сторон, но так и не нашла причины.
– Все проблемы – в голове, – назидательно заявила она и отправила подругу домой: становиться счастливой.
Но было поздно. За эти два года что-то поменялось в их отношениях, в том, как они смотрели и обращались друг к другу. Как будто ранние заморозки прихватили цветы в саду. Гаранин корил себя, что не может поговорить с Ирой, высказать все, что так просится наружу. Кроме редких слов утешения она ведь ничего от него так и не получила: ни признаний, ни откровений; а на его поцелуи отвечала без особого пыла. Но вместо того чтобы взять ее руку и сказать: «Знаешь, мне тоже горько, но мы справимся, родная», – вместо этого он с замиранием сердца ждал, что вот-вот она снова прибежит к нему в больницу, радостная, как тогда. И эту серую страницу можно будет перевернуть. Но дни сменялись днями, а их книга так и оставалась открытой на том же самом месте, и буквы в ней блекли, а листы покрывались не то пылью, не то сажей.
Постепенно Ирина стала почти прежней, или это он уже не помнил ее другой. Она устроилась вести курсы еще и во Дворце культуры. Выплаченная до конца ипотека освободила их от ярма, и супруги стали выбираться в отпуск за границу. Крит, Мальта, Греция, Тунис и Марокко – Ирина любила жаркое и вкусное Средиземноморье, масляно-пряное, с его мавританским восточным духом, громкими голосами и белыми стенами глинобитных домиков. Она везла оттуда шали с шелковыми кистями, расписные тарелки, мозаичные панно. И даже комод с потертыми углами – его она вымолила у мужа со слезами. Арсению мысль везти из отпуска мебель показалась чудовищной, но Ирина закатила такую истерику, что он испугался и договорился о доставке. Стоило это целое состояние.
Он не сразу заметил ее истончение: жена всегда была хрупкой и будто бы наполовину прозрачной. А многолетняя задумчивость сделала ее и того тоньше.
– Ты уже поела? – спросил он как-то вечером, заметив, что она едва поклевала рис с овощами, а к мясу даже не притронулась.
– Не хочется, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я экономная.
– Это точно.
Но через месяц стало очевидно, что с Ириной происходит неладное. Она вдруг, за несколько дней, осунулась и посерела, и одежда обвисла на ней сброшенной змеиной кожей.
– Ира. Ты как себя чувствуешь в последнее время? – встревоженно принялся допрашивать ее Арсений. Жена нехотя признала:
– Да вот бок побаливает…
– Давно?
– Да. Давно.
– Что же ты молчала? Где болит, как? Опиши. Ляг, я посмотрю.
Про такие случаи говорят «сгорела». Ирина сгорела за девятнадцать дней – ровно столько прошло с того момента, когда она призналась, что болит бок. Гаранин не мог даже помыслить, что его жена осознанно терпит боль и ничего ему не говорит. Она спит рядом с ним в кровати, покупает нурофен в аптеке на углу, возле продуктового, и глотает по несколько таблеток, потому что уже не помогает, она готовит ему ужин и – по воскресеньям – неизменные оладьи с черникой. Но не говорит ему главное, единственно важное. Он был в гневе, в отчаянии, потом в смятении, и страх заполнил его целиком, когда он увидел снимки и обнаружил, что ничего уже не исправить.
Снова ничего не исправить.
Много позже он прочел в колонке психолога Катерины Мурашовой рассуждения о том, что рак – это аутоагрессия, и люди заболевают онкологическими болезнями в среднем в течение года после того, как в голову им приходит желание умереть. Он прочел, и вздрогнул, и прямо перед собой увидел белесый, как выгоревшая за лето ткань, взгляд Ирины.
VII
Из оранжевой тетради в синюю полоску:
«17 мая. Три дня из каждых двадцати восьми я не умею готовить. Совсем. За что бы я ни взялась, все обязательно идет кувырком, пригорает, сбегает с плиты, пересаливается, недоваривается и сворачивается в комки. Как будто сами блюда действуют по им только ведомому стремлению к самоуничтожению. Хотя виновата, конечно, я, и не собираюсь ни на кого – и ни на что – перекладывать свою ответственность.
