Сегодня как раз один из таких дней. Ванильно-черничный пудинг прилип ко дну кастрюли и обиженно запыхтел, превратившись в какую-то клейкую лепешку.
Я знаю, как исправлять ошибки кулинарии. Это знает любая придирчивая хозяйка и любой мало-мальски приличный повар. В пересоленный суп опустить марлечку с рисом, дать лишней соли впитаться и вынуть. Если заварное тесто слишком густое, сделать порцию жидкого и смешать обе части в одну. Если бульон сбежал и по нему теперь вовсю путешествуют серые медузы из свернувшейся пены, – процедить его через мелкое сито, мясо промыть, и доварить бульон с целой луковкой и морковью. Если соус бешамель получился комковатый, снять его с огня и перебить блендером на низкой скорости – и пусть меня сживут со свету французские шефы… но ведь работает же! Слишком жесткое или пересушенное мясо всегда можно потушить с овощами, а в слишком жидкие соусы добавить щепотку муки. И мокрое полотенце всегда заберет запах гари, если я вдруг недосмотрела (хотя такого почти никогда не случается) за кастрюлей жаркого. А если пирог пристал к форме, то мокрое холодное полотенце, приложенное ко дну формы снаружи, поможет ему отстать. По блинам сразу видно, что не так с консистенцией: если слишком бледные, значит, недостает сахара, прилипающие – масла, рвущиеся – яйца, плотные и без дырочек – соды. Только на соль надо попробовать, потому-то я всегда хватаю и жую первый блин.
Но некоторые моменты никак не исправить. Вот тот же пудинг. Или если в белок для взбивания попадает капелька масла, или простой воды, или желток: сколько вокруг ни пляши, он больше не взобьется. И крем для торта безнадежно испорчен, если сгущенка была холодной, а масло теплым, и при взбивании они расслоились на жижку и хлопья. С расслоившимися кремами всегда такая история – их не спасти.
И тогда нужно просто посмотреть правде в глаза. Признать поражение. Выбросить. И начать заново, не оглядываясь и не сомневаясь, что во второй раз получится. Хотя и следить при этом, чтобы прежние ошибки уже больше не пролезли в новую реальность.
20 мая. Я люблю смотреть на дождь. Неважно, летний или осенний. Когда он сильный и струи, будто белье, отделяют меня от всего, что вокруг.
Я не люблю березы. Они мне кажутся какими-то глупыми. Нет в них никакой нежности есенинской, одна бестолковость. Я не люблю, когда в кино люди чистят зубы зубной щеткой без пасты. Ну кто так делает в настоящей жизни? Откуда же тогда берутся все эти супружеские разборки о том, кто не закрыл тюбик и почему все зеркало в брызгах? Хотя, конечно, я мало что понимаю в супружестве вообще и в разборках в частности.
Я боюсь… охладеть. Стать равнодушной. Страшнее всего перестать замечать течение жизни вокруг, ее переменчивость. От плюса к минусу. От «больно» к «хорошо». Если нормально – значит, никак.
23 мая. Мне нужна любовь. Я теперь готова. Я чувствую запах парфюма проходящих мимо мужчин. В темноте майских переулков их неразличимые лица рисуются моим воображением до дрожи отчетливо. Кажется, вот-вот из тьмы на перекрестке выйдет Он, тот самый, единственный в своем роде. Существует ли Он в принципе или это сказка, которую придумали в давние времена такие же горе-мечтатели, какие и теперь живут среди нас?
Весна будоражит не только меня. Посетители по вечерам сыплют комплиментами в мой адрес, по большей части весьма сомнительного свойства. Хотя вчера я познакомилась с Виталиком, милым и приятным человеком. У него добрые глаза. Я запомнила его еще с прошлой недели, когда он заходил и брал крем-брюле (о да, лимитированный выпуск – от меня) и ромашковый чай. Запомнила, потому что он единственный на моей памяти мужчина, который пьет чай из ромашки. А вчера заказал свой чай и «Наполеон». Очень он его хвалил, так и разговорились. Да и хвалил он его не зря, это и не «Наполеон» никакой вовсе, а настоящий «Шантийи».
Сегодня в полдень наш грузчик Заур притащил мне кулек черешни. Для нее еще слишком рано, но какая же она была сладкая! Я позвала его присоединиться, и мы лопали черешню, сидя на заднем дворе на бордюре и болтая обо всем на свете. И мне было очень-очень хорошо.
Я знаю, почему переехала сюда и оставила за кормой свою прошлую жизнь. Мне вдруг до ужаса живо представилось будущее, согласись я выйти за Глеба. Все дальнейшее было б расписано, как я уже видела не раз и не два.
Пара ящиков водки, купленных на свадьбу. А я ведь даже запах ее не переношу. Я в белом платье из магазинчика на углу Урицкого и Фурье, Глеб в праздничном костюме, местная алкашня, которая перегораживает переулок и требует выкупа или чекушку «за здоровье молодых». И дай бог, чтобы среди них не оказалось моей мамы.
Потом я забеременела бы, и Глеб купил бы мне шубу. Я родила бы ребенка, ушла в декрет, и поначалу все было бы нормально, а затем хуже и еще хуже. Наконец, от безысходности я решилась бы еще на одного ребенка. Ведь надо же как-то оправдывать свое существование…
И вот тут – стоп. Эта мысль остановила меня на полном скаку, как удар хлыста, и я замерла, чуть не полетев кувырком через голову. Потому что никакая сила в мире не заставит меня дать жизнь другому человеку от отчаяния, безысходности или скуки. Только не меня.
Тогда-то я и уехала.
1 июня. Перечитала предыдущую запись. Наверное, так на меня подействовал грядущий День защиты детей, который как раз сегодня. Уговорила Машу объявить неделю советской выпечки. Орешки и вафли с варенкой, коржики, сочни с творогом, слоеные трубочки с белковым кремом, пирожное картошка и эклеры, те самые, в обсыпке, как из «Ералаша»… Еда – это не просто пища, это – маховик времени и пространства. Салат «Оливье» по старинному рецепту (тому, который первоначальный, с раковыми шейками и икрой) перенесет в эпоху ослепительного модерна, гречка по-купечески – в трактир гоголевских времен, а вот эти эклеры в обсыпке – в мое детство, в котором никаких эклеров не было и в помине, только телевизионная заставка на синем фоне и песенка «мальчишки и девчонки, па-ра-па-ра-па-пам…»
Люди часто спрашивают, в чем смысл жизни. Такая глупость! Будто никто не видит, что мы САМИ создаем смыслы, и это наше предназначение. Создавать смыслы. Как красиво. Что может быть красивее этого всепоглощающего созидания? Эта мысль не совсем моя, конечно, так однажды сказал мой любимый Доктор, не помню, в каком сезоне. Он рассуждал о людях – землянах, о том, что нам мало просто жизни на нашей потрясающей планете, мы еще и сочиняем песни, пишем, танцуем… Мы создаем смыслы. И в этом мы – почти божества…
VIII
«…Мой любимый Доктор…» – перечитал Арсений. Он не особенно понял, о ком шла речь, но в эту секунду был рад, что тоже – доктор. Хотя радоваться было нечему. Но эта мысль согрела сердце, и он впервые за день почувствовал себя лучше.
Он не последовал наказу Борисовской и ксерокопии тетрадки Жени Хмелевой так и не выкинул. Точнее, сунул в корзину, а спустя полчаса прибежал в кабинет и с облегчением увидел, что техничка еще не успела вынести мусор, и выудил листы.
