Что не так, Гаранин?
Было дурно, как будто он отравился или надышался угарным газом. Последний раз такое недомогание накрыло его на той, самой первой, операции Жени Хмелевой, сразу после ее госпитализации. Это все нервы.
– Нервы ни к черту, – произнес он вслух, словно собственный голос мог успокоить. – Пора писать заявление на отпуск.
А что? В самом деле, в отпуск он не ходил давно. Выудив из пачки бумаги один лист, Гаранин ровным почерком вывел: «Главврачу Шаниной Л. В…»
Странно. Арсений понимал, что брат знает сестру куда лучше, чем он – незнакомку, с которой никогда не перебросился ни единым словом. Но какая-то неслыханная уверенность твердила ему, что это не так. Что та Женя Хмелева, которая рисует на полях тетради ослиноухого человечка и мечтает испечь белый торт без корочек, не может одеваться в черный бархат и кожу и «красить губы гуталином». Какая-нибудь другая – да. Но не эта. Эта варит горячий шоколад, размышляет о смысле жизни, не хочет рожать детей от скуки и любит «Мэри Поппинс», попрыгунчики и ванилин.
Если бы в эту секунду Гаранина попросили привести веские аргументы, он бы отличился невиданным красноречием. Его мозг просчитывал вероятности, даже не облекая их в слова, на это ушло бы время, а Арсению казалось, что как раз времени у него-то и нет.
Что, Гаранин? Что не дает тебе покоя?
Так вот, если бы нужны были аргументы, а не предчувствия… Он ответил бы каждому спросившему, что еще Фромм – кажется, это был именно Эрих Фромм, – поделил всех людей по психотипу на биофилов и некрофилов. Нет, безо всякого сексуального подтекста или, по крайней мере, не ограничиваясь только им. Некрофилы любят силу и власть, коллекционирование, механизмы. Они говорят о болезнях, обсуждают на лавочках похороны и самоубийства, потому что вообще часто думают о феномене смерти, они мысленно возвращаются в прошлое, но почти никогда не глядят в будущее. Они сентиментальны, ибо зависимы от вчерашних чувств, и годами переживают эмоции, уже давно канувшие в небытие. Им свойственен закон и порядок. Некрофилы могут взаимодействовать, только владея, обладая. А биофилы смотрят в будущее и принимают жизнь в ее переменчивости, развитии и безалаберности. В рамках человеческой нормальности не встречается чистых, стопроцентно некрофильных и биофильных характеров (и то и другое – невроз и патология), но по склонностям определить все же можно, и Арсений Гаранин интуитивно определял Женю Хмелеву, свою Женю Хмелеву из оранжевой тетради в синюю полоску, очевидно биофильной. В то время как по рассказам Станислава она являлась глубинно иной. Как такое возможно? Неужели у нее раздвоение личности? Или он просто прикидывается?.. И тогда…
Что не дает ему покоя? Времени становится все меньше, и скоро оно совсем иссякнет. Течение секунд в запертом пространстве кабинета – где на столе статуэтка Анубиса и электронный циферблат, а на стене аналоговые часы, – ощущалось так же остро, как на дне океана, когда в баллоне за плечами заканчивается запас кислородно-газовой смеси.
Арсений зажмурился, что есть силы растирая брови и переносицу. Что? Что он так усиленно вспоминает? Что вертится прямо здесь, на самом острие его сознания, как балерина на музыкальной шкатулке?
Расческа.
Расческа лежала в нагрудном кармане справа. Расчесывался он левой рукой, ею же придерживал дверь. У Жени Хмелевой ранения лица справа намного серьезнее тех ссадин, что на другой половине лица. Ее мучитель был левшой.
Совсем как Станислав.
Это не она. Она – не его сестра, она его жертва.
Стул отлетел к самому окну, со стола хлынули бумаги, задетые рукой. Арсений несся по коридору, молясь только, чтобы успеть.
– Санитаров! – на ходу проорал он оцепеневшей медсестре, даже не рассмотрев, кто это был: безликий голубоватый костюм.
Он ворвался в первый бокс, точно зная, что сейчас там увидит. И даже не подумал, что произойдет, если он ошибется.
Он не ошибся.
Станислав стоял, нависая над Женей, и изо всех сил прижимал подушку к ее лицу. А она не сопротивлялась. Конечно, она не сопротивлялась. Она была далеко отсюда, там, куда этот человек упек ее еще раньше, на той железнодорожной насыпи, что вся пропахла кровью и креозотом, пропиталась отвратительным ядовитым духом человеческого страха и страдания.
Арсений бросился к нему через всю палату и буквально снес с ног вместе с подушкой. Забежавшая следом Ромашова уже хватала мешок Амбу
[9], кто-то еще делал непрямой массаж сердца. Гаранин не видел.
Первый раз в жизни он дрался так, что не видел перед собой вообще ничего. Ни места, где находится, ни лица человека, в которое почти погружаются его кулаки. Все заливал нестерпимый, колючий, ярчайший свет, он начинался где-то в горле и заканчивался на другом конце развернутой, распахнутой и выпотрошенной Вселенной.
Когда его оттащили, мужчина под ним давно перестал отвечать на удары или закрываться от них. Он валялся на полу палаты без сознания, и линолеум вокруг был забрызган темной киноварью.
Гаранин пришел в себя, и Илья с Андреем разжали руки, выпуская его.
Арсений, шатаясь, поднялся на ноги.
– Пульс есть?
Вопрос касался Жени.
– Есть, – эхом отозвалась Ромашка.
– Дышит?
– Дышит.
Он оглядел свои кулаки, потом наклонился к избитому Станиславу и проверил пульс и у него. Жить будет. Сволочь. Конечно будет, куда ж он денется. В отделении реанимации у него просто нет других шансов.
В дверях уже сгрудились санитары, анестезисты, врачи и медсестры. Все таращились на Гаранина испуганно: не каждый день увидишь завотделением реанимации, избивающего человека в палате коматозников…
– Этому – оказать первую помощь, – отрывисто велел он. – Только к койке привяжите, пока не очухался. Он преступник. Пришел ее добить. Я звоню в полицию.
Он ополоснул руки, чувствуя лишь онемение в разбитых костяшках, и быстро созвонился с Грибновым, которому объявил, что задержал нападавшего на Евгению Хмелеву. Не отвечая больше ни на какие расспросы, он оборвал разговор и отправился в дальний конец коридора, где, привязанный запястьями к поручню кровати, уже приходил в себя Станислав. Носовое кровотечение успели остановить, лицо обмыли, так что вид у него оказался не такой пугающий. Левый глаз заплывал сиреневой гематомной подушкой, и Гаранин наблюдал за этим с садистским удовлетворением.
Кивком головы он отправил медсестру Валентину прочь и приблизился к Станиславу, мутным взглядом блуждающему по окружающей обстановке.
– Она жива. И будет жить дальше. Назло тебе, гнида, – прошипел Арсений, склоняясь к самому его уху. – Каким же выродком надо быть, чтобы сделать со своей сестрой такое.
– Ты ни хрена не знаешь, – прохрипел Станислав. – Ни хрена, понял? Дядя доктор. Она сама виновата. Она сама напросилась. Всегда напрашивалась. Когда измывалась надо мной. Когда заставляла меня свои сапоги облизывать. Я знал, что убью ее, я мечтал, что когда-нибудь убью эту тварь. По кусочку кожу ее сдеру поганую. Лоскут за лоскутком, осторожно. Подрезать, подцепить и начать срезать лезвием… Чтоб верещала, как свинья.
