Арсений с трудом проглотил кислую слюну. Его кулаки снова сжались, теперь причиняя дискомфорт. Онемение проходило.
– А эти ее черные волосы, – продолжал шептать Станислав, и его глаза, точнее, единственный целый глаз загорался металлическим блеском восторга. – Знаешь, что она делала? Пихала их мне в глотку. Она сжимала пальцами мне челюсти, вот тут, по бокам, и жала до тех пор, пока я не начинал выть и не открывал рот. И тогда она засовывала мне свои волосы туда, прямо в горло, глубоко, чтобы меня стошнило. А когда я блевал на пол, она била меня по губам и заставляла убирать это все. А потом запирала в туалете, выключала там свет и шла на гулянки. А я оставался один… Но это было лучше, чем когда она звала своих дружков! Потому что они стояли за дверью и улюлюкали, дразнили меня или рычали и завывали, чтобы было страшнее. Там была такая щелка, прямоугольная, от старого шпингалета, который батя выворотил по пьяни. И я смотрел в эту щелку, потому что это был единственный свет. Так было не очень страшно… И когда ее приятели клали ее на кровать, я все видел. Я смотрел и смотрел, и не мог закрыть глаза, потому что тогда оказался бы в темноте. А я не хочу в темноту. Не хочу! Не хочу в эту долбаную темноту, понял ты?!
– Ты уже там. Урод.
– Ты тоже. Все мы… уроды. Но она, она хуже всех. Моя Соня.
Гаранин похолодел:
– Кто?
Станислав блаженно улыбнулся, словно вспомнил о чем-то очень приятном.
– Когда я убил ее, думал, что спасся. Что больше она меня не тронет. Но она ожила. Через месяц. А ведь я ее похоронил! Сам, своими руками швырял горстями землю в эту рожу. Но все не так просто, не-ет! Эта тварь ожила. Живучая мерзкая гадина, даже смерть ее не уняла. Мы снова встретились. Прикинулась, что не узнает меня, даже не откликалась на свое имя. Но она прекрасно знала, кто я, и боялась меня! Потому что однажды она уже умоляла меня и чувствовала, что будет умолять еще. И она кричала. Визжала. Плакала. А потом еще и еще. Это было как музыка. Как будто Боженька у меня прощения просил, пока она подыхала. Как будто музыка сфер звучала, пока она умоляла меня не добивать ее…
Не в силах больше выслушать ни слова из уст этого сумасшедшего, Гаранин вколол ему успокоительное и принялся ждать полицию. Как бы ни было велико его желание убежать подальше отсюда, скрыться в первом боксе и прирасти к кровати Жени, он не мог позволить себе оставить ее мучителя одного.
Через какое-то время все-таки появился капитан Грибнов, и долгое разбирательство и дача показаний затянулись на весь остаток дня и вечер. Пришедшего в себя Станислава забрали в отделение. Впрочем, кажется, Станиславом он оказался только для Гаранина, и его настоящее имя еще предстояло выяснить: никаких братьев и сестер у Евгении Хмелевой зарегистрировано не было, ни родных, ни даже двоюродных.
Из полиции Арсений снова поехал в горбольницу. Он не мог допустить, чтобы эту ночь Женя провела в одиночестве. Теперь Баев уже не казался ему хорошей компанией для девушки.
Августовские звезды из плохо освещенного больничного сада смотрелись россыпью сахарных крошек на черном полотне небесной скатерти. Для чего нужны черные скатерти, задумался Гаранин. Для ведьмовства, вызова дьявола или наведения порчи. Очень странные занятия, если посудить: в этот мир, до краев полный страданий, только безумец будет призывать еще беды.
Слушая поскрипывание мелкой гравийной крошки под ногами, Арсений думал о добре и зле. Он знал, что добро – понятие растяжимое. Вот вроде медицина – добро, лечить человека от хворей почетно. Медицина наделена благим побуждением, ибо ставит своей целью излечение, целостность и здоровье человеческого организма. Но резать его плоть, рассекать сосуды и мышцы, делая целое раздельным, причинять боль, даже просто вправляя сустав… Не говоря уж обо всяких экспериментальных ужасах наподобие мальчика в пузыре или позорного Таскиги
[10]. Допустим, все это оправдывается благостью основного намерения исцелить. Но что есть изначальное добро? Сама природа, созидательная и вечная, по сравнению с мгновенностью людского бытия. Она пробуждает семечко раскрыться и вытянуться ростку к солнцу. Но она же зарождает убийственную волну в недрах океана. И если добро есть природа, естественное течение жизни, тогда медицина как нечто противоположное самой природе, идущее наперекор ее воле о том, кому жить, а кому заболеть и умереть, – медицина моментально становится противоположностью добра? Так, что ли? Именно об этом он говорил тогда в ординаторской. Его мало кто услышал. А услышал бы, так сразу начал задавать вопросы из разряда: «И что теперь, всем позволить помереть? Перестать пить анальгин и парацетамол и загнуться от банальной простуды, только чтобы угодить Природе?» У Арсения не находилось ответа, когда он начинал копать так глубоко. Он всегда утешал себя тем, что добро есть созидание. И противостояние разрушению, коль уж говорить о его профессии.
Но, как бы то ни было, он точно знал, что на свете существует Зло. Абсолютное. Не имеющее никакого отношения к потерявшему рассудок человеку, терзавшему другого человека на рыжей железнодорожной насыпи. Точнее, отношение было косвенное: Зло избрало того человека себе в инструментарий, как садовод берет в сарайчике тяпку или совок и оставляет потом до следующей весны – или навсегда – за ненадобностью. Это Зло существует, оно намного плотнее и осязаемее эфемерного добра, ровно разлитого по пространству. Злая сущность длится и не прекращается, она комковата, неоднородна и присутствует повсюду, потому что гнездится не только в темных переулках и дальних углах, куда не проникает свет божий. Нет, часто Зло сияет, неприкрытое, у всех на виду, и тем удивительнее, что его не всегда распознаешь. А распознаешь, так не ухватишь, не накажешь, не победишь. И его проклятые цветы распускаются по всей земле то тут, то там. Злодейство – вот самая темная и близкая тайна мира.
С крыльца звезд почти не было видно. Или их просто затянуло пеленой.
Арсений просмотрел отчеты по состоянию Жени Хмелевой за последние несколько часов и прошел к ней в палату. Он не знал, сколько времени ушло у него днем на размышления после появления Станислава, и, стало быть, он понятия не имел, сколько времени мозг девушки пробыл без кислорода. Может быть, всего несколько секунд. А возможно, счет шел на минуты, и тогда повреждения обширны и непоправимы. Если сложить ее прошлые травмы и нынешние…
Арсений знал, что это значит. Она живой труп, она безнадежна.
Он отвернулся от ее постели, прислонился лбом к прохладному оконному стеклу и до боли сжал пальцами выщербленный подоконник. Между двух рам, в пыльном углу, куда не достает торопливая тряпка санитарки, лежала давно иссохшая муха. Но какое-то движение привлекло взгляд Арсения, и он, сощурившись, увидел в тени большую бабочку, медленно водящую крыльями. Кирпично-красные крылья, кажущиеся почти черными в сумраке, сложились и снова открылись.
