Мильтон Майер писал в своей колонке для журнала «Прогрессив»: «Месть не поднимет мертвых из могил»,
[144] утверждая, что «доказательств из освобожденных концлагерей в обычной юридической практике было бы недостаточно для обвинения таких масштабов». А критик из «Нейшн» Джеймс Эйджи даже предположил, что документальный фильм о Дахау, показанный в зале суда, был пропагандистским преувеличением. Сенатор-республиканец Роберт А. Тафт, выступая после вынесения приговора, но еще до казни, заявил: «Это правосудие спровоцировано жаждой мести, а месть справедливой не бывает».
[145] Казнь одиннадцати приговоренных, по его мнению, станет «несмываемым пятном на репутации Америки, о котором мы будем долго сожалеть» (как уже отмечалось ранее, в итоге повесили только десятерых, поскольку Геринг покончил с собой).
Даже те, кто видел в судебном процессе первый важный шаг к установлению новых международных норм права, допускали сомнения в их значимости: «Казнь немецких военных преступников создает впечатление, что в международной жизни, как и в гражданском обществе, преступления должны быть наказаны, – заявил польский юрист и автор термина «геноцид» Рафаэль Лемкин. – Но чисто юридических последствий судебного процесса совершенно недостаточно».
[146] Его настойчивые усилия в конце концов приведут к «Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него», принятой Генеральной Ассамблеей ООН в 1948 году.
Многие участники судебного заседания не успели тогда осознать его глубинный смысл. «Историческое значение Нюрнбергского процесса едва ли воспринималось теми, кто был в него вовлечен, – признавался Ференц. – Мы были молоды, испытывали эйфорию победы и наслаждались приключениями».
[147] Их не оставляло ощущение праздника. Молодой солдат Герман Обермайер, обеспечивавший палача Джона Вудса всем необходимым, днем сидел в зале суда, наблюдая за Герингом и другими обвиняемыми, а вечером смотрел на танцующих девушек из «Радио Сити Рокеттс», приехавших развлечь солдат.
[148]
И все же люди, причастные к процессу, чувствовали его значимость, пусть даже не осознавая отдаленных последствий. Джеральд Шваб в 1940 году вместе с выжившими родными сбежал из Германии в США, где надел армейскую форму и участвовал в Итальянской кампании: сперва пулеметчиком, затем переводчиком на допросах пленных немцев. После окончания срока службы он подписал гражданский контракт на аналогичную работу в Нюрнберге. «Я думал, это здорово. Ну, вы понимаете: быть частью исторического события»,
[149] – вспоминал он.
Шваб обычно не выдавал своего еврейского происхождения обвиняемым, считая, что оно и так очевидно. Однако, когда он оказался наедине с генерал-фельдмаршалом Кессельрингом, который ожидал допроса, тот спросил его, откуда он так хорошо знает немецкий. Шваб рассказал о своих корнях и о своей семье, которой чудом удалось спастись. «Вы, наверное, очень рады сейчас здесь находиться», – заметил Кессельринг. Шваб ответил: «Так точно, генерал-фельдмаршал».
Чаще всего немцы жаловались на то, что процессы представляли собой сомнительное правосудие победителей. «Это не так, – категорично возражал Ференц. – Иначе мы просто расстреляли бы в отместку полмиллиона немцев».
[150] Судьями двигала не жажда мести, продолжал он, а всего лишь желание «запечатлеть для истории этот кошмар, чтобы избежать в будущем его повторения».
В выступлении на открытии Международного военного трибунала судья Джексон обозначил истинную суть процесса: «Тот факт, что четыре великие державы, упоенные победой и страдающие от нанесенного им ущерба, удержали руку возмездия и передали плененных врагов на суд справедливости, является одним из самых выдающихся примеров той дани, которую власть платит разуму».
[151] Эти слова можно было бы посчитать слишком самодовольными, если вспомнить о том, что вытворяли победители, в частности Красная армия, на освобожденных землях. Однако «рука возмездия» была настолько мощной, что могла бы нанести еще больший ущерб, поэтому слова Джексона более чем справедливы.
Другие участники процесса тоже утверждали, что суд, при всех его недостатках, был необходим и стал успешным. «Еще ни один архив воюющей стороны не был проанализирован так, как это случилось с документацией нацистской Германии на Нюрнбергском процессе»,
[152] – писал Уитни Р. Харрис, который вел дело против Кальтенбруннера, возглавлявшего Главное управление имперской безопасности СС. По словам генерала Люсиуса Д. Клея, «процессы завершили уничтожение нацизма в Германии».
[153]
За последующие десятилетия Ференц лишь укрепился в мысли, что судебный процесс при всей своей символичности (поскольку назначил наказание лишь отдельным лицам, виновным в преступлениях Третьего рейха) способствовал «постепенному пробуждению человеческого сознания». Возможно, и так. Однако куда более убедительным кажется другой аргумент, который незримо присутствовал в действиях всех, кто проводил суды над военными преступниками. Этот аргумент высказал Роберт Кемпнер, еврей немецкого происхождения, бежавший в США, а затем вернувшийся в составе американской команды юристов: «Иначе эти люди умерли бы безо всякой причины, и все могло повториться еще раз».
[154]
На самом деле судебные процессы в Дахау и Нюрнберге вовсе не поставили точку в попытках призвать нацистских преступников к ответу. Потребуются еще годы и десятилетия, чтобы доказать необходимость выслеживать и наказывать или хотя бы разоблачать других нацистов. И продолжать воспитывать общество как в Германии, так и в других странах.
Судебные процессы не сумели дать ответы на все вопросы, которые подняла эра нацизма. Наиболее удивительно, что и главный вопрос до сих пор остается без ответа. Судья Масманно подвел такой итог своим размышлениям об опыте, полученном в Нюрнберге:
«Самой большой проблемой для меня лично в деле об айнзацгруппах было не принятие решения о том, являются ли подсудимые виновными или невиновными. Этот вопрос, по мере приближения конца процесса, удалось разрешить. Меня, как и любого человека, беспокоил вопрос о том, как и почему эти прекрасно образованные люди смогли зайти так далеко и полностью отвергнуть то, чему их учили с детства, отказаться от христианских основ честности, милосердия, чистоты духовных помыслов. Полностью ли они забыли то, чему их учили? Потеряли ли для них значение моральные ценности?»
[155]
