Хаузнер был прав: дело Эйхмана стало для самого Государства Израиль своего рода испытанием. Как и предполагал Бен-Гурион и его коллеги, международная общественность осудила действия израильских спецслужб. Если сами израильтяне, услышав речь своего лидера, были сначала потрясены, а затем воодушевлены, то в аргентинском правительстве произошедшее вызвало бурное негодование. Министр иностранных дел Аргентины потребовал от посла Израиля объяснений. И, само собой, возвращения Эйхмана.
Решительно отклонив последнее требование, израильское правительство сфабриковало неправдоподобную историю о «евреях-добровольцах, в числе которых были израильтяне», которые якобы выследили Эйхмана и получили от него письменное согласие предстать перед израильским судом. Представитель Аргентины при Организации Объединенных Наций подал жалобу в Совет Безопасности, вследствие чего была принята резолюция, осуждающая действия израильской разведки как нарушение суверенитета южноамериканской страны.
[410] Однако в ней также отмечалось, что Эйхман должен-таки предстать перед судом.
Похищение Эйхмана критиковали не только силы, известные своей враждебностью по отношению к Израилю. В передовице «Вашингтон пост» говорилось, что ближневосточное государство прибегло к «закону джунглей», присвоив себе право вершить суд «от имени воображаемой еврейской этнической общности».
[411] Многие зарубежные общественные деятели, евреи по происхождению, высказались против проведения процесса над Эйхманом в Израиле.
Британский философ Исайя Берлин направил Тедди Коллеку, мэру Иерусалима, письмо, в котором упрекнул Израиль в «политической недальновидности»: по мнению британца, мудрее было бы передать нациста другой стране во избежание упреков в пристрастности и излишней жестокости.
[412] Психолог Эрих Фромм назвал похищение Эйхмана «актом беззакония сродни тем, в которых повинны сами нацисты».
[413]
Американский Еврейский комитет в своем обращении к Голде Меир высказался против того, чтобы Эйхмана судили в Израиле, так как он «повинен в чудовищных преступлениях не только против евреев, но и против всего человечества».
[414] Группа юристов, собранная по инициативе этой организации, рекомендовала Израилю самостоятельно расследовать дело Эйхмана, однако затем передать материалы в Международный трибунал.
Принимать подобные предложения Бен-Гурион наотрез отказался. Примерно через год, 11 апреля 1961 года, Хаузнер произнес на суде обвинительную речь, из которой стало ясно, что руководители Государства Израиль в самом деле считают себя вправе судить Эйхмана от имени всех жертв холокоста: «Рядом со мной, здесь и сейчас, незримо стоят шесть миллионов обвинителей. Они уже не могут восстать из пепла, поднять указующий перст и прокричать человеку, сидящему в стеклянной будке: “Обвиняю тебя!” Их прах развеян над Освенцимом, Треблинкой и другими лагерями смерти по всей Европе».
[415]
Габриэль Бах, один из двух помощников прокурора Хаузнера, единственный из всех участников процесса, кто был жив на момент написания этой книги, отметил еще один факт, объясняющий необходимость проведения суда над Эйхманом именно в Израиле: «До того как начался этот процесс, многие преподаватели говорили мне, что молодые люди ничего не хотят слышать о холокосте. Им стыдно. Молодой израильтянин понимает: можно погибнуть или получить ранение на войне, можно проиграть битву. Но ему непонятно, как миллионы людей могли отправиться на бойню, не оказав сопротивления. Вот поэтому молодежь не хотела разговаривать о тех событиях».
[416] Иногда выживших жертв холокоста пренебрежительно называли «сабоним» («мыльники»), поскольку широко ходили слухи, будто нацисты делали из своих жертв мыло.
[417]
Суд над Эйхманом должен был, как полагал Бах, изменить взгляды молодых израильтян, показав им, что «жертвы до последнего не осознавали своего истинного положения, а поняв, какая участь их ждет, поднимали восстание: так, узники варшавского гетто храбро сражались до последней капли крови».
Вопреки ожиданиям Баха, процессу сопутствовали многочисленные противоречия. Споры о том, как вели себя жертвы Холокоста, подогревались разнонаправленными свидетельствами, которые обнародовались в связи с попытками обвинителей, а также всей международной общественности разобраться в личности главного героя разыгравшейся драмы.
* * *
Израильтяне тщательно спланировали все, что происходило с Эйхманом, начиная с момента прибытия. Его поместили в большую, хорошо охраняемую тюрьму полицейского лагеря «Ияр» близ Хайфы.
[418] Всю меблировку камеры площадью три метра на четыре составляли койка, стол и стул. Круглосуточно горел электрический свет. В прилегающей каморке был туалет с душем. Тюрьму предварительно освободили от других заключенных. В лагере постоянно находилось более тридцати полицейских, а также отряд пограничников, исполнявших функции охраны. Во избежание попыток расправы над узником, тюремщиков набрали из числа военнослужащих, не являвшихся родственниками жертв холокоста.
Однако это ограничение не действовало при выборе человека, который должен был вести допросы в течение нескольких месяцев до начала судебного разбирательства, то есть напрямую общаться с Эйхманом на протяжении 275 часов.
[419]
Капитан полиции Авнер Лесс бежал из гитлеровской Германии подростком. Его отец, берлинский предприниматель, получивший Железный крест в годы Первой мировой войны, погиб в газовой камере Освенцима. Как отмечал сам капитан Лесс, «в благодарность за боевые заслуги отца депортировали из Берлина одним из последних, а значит, одним из последних и ликвидировали».
[420]
С внешним миром Эйхман контактировал главным образом через Баха, назначенного помощником прокурора. Если Лесс брал у заключенного показания, то задача Баха состояла в том, чтобы обеспечивать беспрепятственное проведение расследования и исполнять роль посредника в решении практических вопросов. Именно он сообщил Эйхману, что израильское правительство готово оплатить услуги любого адвоката, какого тот пожелает пригласить. Заключенный выбрал известного кёльнского юриста Роберта Серватиуса, выступавшего в качестве одного из защитников на Нюрнбергском процессе.
