На этапе следствия Бах жил в гостинице в Хайфе, а в тюрьме имел рабочий кабинет. В день своей первой встречи с Эйхманом он читал автобиографию коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса, повешенного в Польше. Тот признавался, что, наблюдая за тем, как женщин и детей ведут в газовые камеры, считал себя обязанным сохранять абсолютно бесстрастный вид, как бы жертвы ни молили о пощаде. Необходимость массовых убийств обосновывалась ссылкой на приказы Эйхмана.
Молодой израильский юрист прочел это, и через несколько минут ему сообщили, что подследственный хочет его видеть. «Я услышал шаги за дверью, и вскоре он уже сидел передо мной, как теперь сидите вы, – вспоминал Бах. – Притворяться спокойным было непросто».
[421]
Еще тяжелее приходилось Лессу: он встречался с Эйхманом ежедневно, вел продолжительные допросы и проверял все стенограммы, суммарный объем которых составил 3564 страницы. Впоследствии эти материалы были представлены суду как доказательства.
В день первого допроса, 29 мая 1960 года, Лесс увидел седеющего мужчину в костюме защитного цвета и сандалиях. По признанию капитана, то, что наружность подследственного совершенно непримечательна, вызвало у него своего рода разочарование. Недавно он изучил материалы дела, включая документы, предоставленные Тувьей Фридманом. Увидев, насколько «нормальным» кажется человек, совершивший описанные в них злодеяния, Лесс испытал еще более гнетущее чувство, чем мог ожидать.
На первом допросе Эйхман был «как комок нервов» и прятал под столом дрожащие руки. «Я чувствовал его страх, – вспоминал Лесс. – Казалось, расправиться с ним будет совсем нетрудно».
[422] Израильтяне вскоре поняли: узник ждет от них такого же обращения, какое они встретили бы с его стороны, если бы поменялись с ним ролями. Но после недели общения с Лессом, который неукоснительно соблюдал предписанный порядок, Эйхман заметно расслабился. Поскольку он был заядлым курильщиком, капитан добился, чтобы для него увеличили норму выдачи сигарет. «Табак делал его более разговорчивым и помогал ему сосредоточиваться», – пояснил Лесс позднее. Польский следователь Ян Зейн использовал ту же тактику с Хёссом.
На допросах, как и впоследствии на суде, Эйхман всячески преуменьшал свою личную роль в истреблении евреев, уверяя, будто никогда не испытывал к ним ненависти. Он сообщил Лессу, что дружил с мальчиком-евреем в начальной школе, а когда ему поручили заниматься еврейским вопросом, стал тесно сотрудничать с лидерами пражского еврейства. Он не был антисемитом, первоначальная его цель заключалась в том, чтобы евреи могли эмигрировать.
Наблюдая за тем, как людей убивают в импровизированных газовых камерах (ими служили бараки или грузовики, куда пускали выхлопные газы), Эйхман поначалу «испытывал ужас»: крики умирающих «глубоко потрясали» его. Увидев, как трупы свалили в канаву и человек в штатском стал щипцами выдергивать из ртов золотые зубы, он побежал прочь.
Сцены насилия и страданий преследовали Эйхмана в ночных кошмарах. «Даже сейчас, – уверял он, – я отворачиваюсь, если вижу глубокий порез».
[423] Как бы то ни было, такая чувствительность не мешала Эйхману заботиться об исправности машины смерти, регулярно посещая Освенцим и другие лагеря. Кроме того, 20 января 1942 года он вел протокол Ванзейской конференции на окраине Берлина, созванной для «окончательного решения еврейского вопроса». Эйхман заявил, будто просто сидел в углу рядом со стенографистом, что якобы доказывало его совершенную «незначительность».
Ну а занимаясь транспортировкой евреев в концентрационные лагеря, он «всего лишь выполнял приказ» – эти слова повторялись в его показаниях снова и снова. Все смертоносные решения принимали другие, он только следовал инструкциям, хотя и «с большим усердием». «Если бы мне заявили, что мой отец предатель и я должен его убить, я бы это сделал, – сказал Эйхман. – В то время я подчинялся приказам, не рассуждая».
[424]
Несколько раз заключенный пытался продемонстрировать естественную эмоциональность, проявляя любопытство по отношению к следователю. Когда в ответ на его вопрос израильтянин рассказал о судьбе своего отца, он вскричал: «Но это же ужасно, Herr Hauptmann,
[425] ужасно!»
[426]
Лучшее оружие для того, чтобы пробить оборону Эйхмана, Лессу помогла найти тень коменданта Освенцима. Хёсс предстал перед судом и был казнен в Польше, за недавно опустившимся «железным занавесом», поэтому дело не получило в мире особенно широкой огласки. Но Лесс, как и Бах, тщательно изучил его автобиографию и понял, каким образом ее следует использовать.
Слушая цитаты из воспоминаний Хёсса, Эйхман, очевидно, беспокоился. Он пытался отпускать в адрес лагерного коменданта колкие замечания, однако руки у него тряслись, как на первом допросе. Хёсс писал, что часто обсуждал с Эйхманом еврейский вопрос. Когда они были одни и «вино текло рекой», коменданту становилось ясно: собеседник «одержим желанием уничтожить каждого еврея, до которого только сможет добраться». Это свое желание Эйхман выражал предельно ясно: «Мы должны истребить их как можно скорее, хладнокровно и безжалостно. Любой компромисс, даже самый незначительный, может привести к горьким последствиям».
[427]
Когда Лесс ровным тоном зачитал эти слова, подследственный заявил, что они лживы. «Я не имел отношения к убийству евреев, – сказал он. – Я не убил ни одного еврея лично и никому не отдал такого приказа». Именно это, добавил он, обеспечивало ему «относительное душевное спокойствие». «Я виноват, – признал Эйхман, – поскольку участвовал в эвакуации, и готов за это ответить».
[428] Потом он торопливо прибавил, что люди, которыми до отказа набивали поезда, отправлялись в «трудовые лагеря», а то, какая участь постигала их там, на востоке, выходило за рамки его компетенции.
Опровергая утверждения Эйхмана о неучастии в принятии судьбоносных решений, Лесс на многочисленных примерах показывал, как методично тот перекрывал пути к спасению для тех евреев, которым поначалу удавалось избегать депортации. В одном из сохранившихся документов Эйхман обвинял тайского посла в том, что последний держит при себе еврея-учителя «лишь для того, чтобы оградить его от трудностей».
[429] Он призвал Министерство иностранных дел принудить дипломата «прервать дальнейшие трудовые отношения с евреем», что, как заключил Лесс, подразумевало его «депортацию с одним из ближайших эшелонов».
