«События 1968 года нужно рассматривать как явление интернациональное, но в Германии их необходимо понимать еще и как своеобразный итог франкфуртского процесса»,
[539] – утверждает Шлинк. Профессор права и известный писатель, он не сомневается в значимости суда над преступниками Освенцима: «Это разбирательство произвело на меня и моих ровесников гораздо более глубокое впечатление, чем дело Эйхмана. Конечно, за тем, что происходило в Иерусалиме, мы тоже внимательно следили: в газетах писали об этом каждый день. Но Освенцимский процесс был для нас гораздо ближе». Поскольку подсудимые не носили высоких чинов, немецкая молодежь тех лет задавалась вопросом: каково же тогда было их начальство?
Ответ Шлинк пытался найти в автобиографии Рудольфа Хёсса, которую тот написал по настоянию Яна Зейна незадолго до казни. Юного Шлинка до глубины души поразил тон воспоминаний освенцимского коменданта: «Он писал о себе как о служащем, поглощенном выполнением сложного задания». Когда в лагерь поступила большая партия евреев из Венгрии, Хёсс занервничал. «О боже! Где же мы их разместим, как будем убивать, как сожжем?» – так запомнились его слова Шлинку.
На будущего писателя лагерный комендант произвел впечатление «технократа», бесстрастно решавшего задачи, которые ставил перед ним преступный режим. «Эта книга привела меня в ужас», – говорит Шлинк. В ней ощущалась та «подлинность», какой не было в показаниях других нацистов, попадавших на скамью подсудимых позднее и изо всех сил пытавшихся себя обелить.
Еще один вопрос, мучивший молодых немцев шестидесятых годов, заключался в том, какую роль играли в национал-социалистическом государстве их родители, другие родственники и старшие знакомые. Раньше, в годы детства Шлинка, об этом просто молчали. «Но под нажимом моего поколения, – пишет он, – многое вышло наружу». Открылось немало темных тайн.
Тенденция к самоисследованию, наметившаяся в германском обществе после франкфуртского суда и затронувшая в первую очередь молодежь, заметно усилилась десятилетие спустя, когда по телевидению показали американский мини-сериал «Холокост»
[540] 1978 года, изображающий жизнь еврейской семьи и амбициозного юриста, который вступает в СС и становится военным преступником.
Открытие собственного прошлого не может произойти в один момент. Это сложный процесс, который развивался в Германии в значительной степени благодаря усилиям Бауэра. Молодой Шлинк восхищался им, как и многие другие студенты-юристы.
Однако Петер Шнайдер, еще один член молодежного движения 1968 года, впоследствии ставший крупным писателем, узнал о Бауэре и его роли в Освенцимском процессе только в восьмидесятые годы, когда работал над романом о сыне печально известного лагерного доктора Йозефа Менгеле.
[541] Тем не менее франкфуртские судебные разбирательства шестидисятых годов произвели на Шнайдера сильнейшее впечатление. Знакомство с материалами дела в той форме, в какой представил их Петер Вайс, автор «Дознания», стали важной ступенью личностного развития молодого человека, который вскоре оказался в авангарде протестного движения 1968 года.
Шлинк в шестидесятые годы не был активным участником демонстраций, однако та эпоха заронила в его душе семена, которые проросли десятилетия спустя. Самое известное произведение писателя – роман «Чтец», написанный в 1995 году и сразу же ставший бестселлером (после публикации романа на английском Шлинка пригласили на американское телевидение в «Шоу Опры Уинфри»).
Сюжет книги таков: пятнадцатилетний юноша, от чьего лица ведется повествование, влюбляется в трамвайную кондукторшу вдвое старше себя. Между ними завязывается роман, но потом женщина исчезает. Проходят годы. Герой, будучи студентом юридического факультета, приходит на заседание суда, где слушается дело бывших надсмотрщиков концентрационного лагеря. На скамье подсудимых молодой человек видит свою возлюбленную. Фабула проста, но в нравственном отношении картина не так однозначна, как может показаться. Вместе с автором мы идем извилистыми тропами вины и предательства.
«Чтец» – не автобиографический роман в строгом смысле слова, хотя автобиографические мотивы в нем присутствуют. В Гейдельберге, в старших классах гимназии, у Шлинка был любимый учитель английского языка, во время войны служивший в СС. Восторженный ученик предпочитал верить, что такой замечательный человек не мог быть замешан ни в чем недостойном. Но когда учитель уволился, Шлинк узнал нечто, заставившее его горько разочароваться. Какие именно сведения он получил, писатель до сих пор говорить не желает: информация попала к нему конфиденциально. В любом случае он оказался в ситуации, знакомой многим тогдашним молодым людям. «Это часто бывало: ты кого-то любишь, кем-то восхищаешься, – подытоживает Шлинк, – а потом делаешь открытие. Многим пришлось пережить такое с гораздо более близкими людьми: с отцом или дядей». Подобные разочарования – тоже часть наследия Освенцима и той эпохи, которая его породила.
* * *
Уезжая в заграничную командировку, Ян Зейн, директор краковского Института судебной экспертизы, обыкновенно передавал своей младшей коллеге Марии Козловской ключи от всех ящиков стола, кроме среднего, где хранились личные документы. Но однажды, отправляясь во Франкфурт (это было в конце 1965 года), он изменил своей привычке. «В тот раз, последний, он отдал мне ключ и от среднего ящика тоже, – сказала Мария и, как будто продолжая размышлять над странным поступком начальника, прибавила: – Теперь у меня были все ключи».
[542]
Этот случай так запомнился Козловской, потому что из Франкфурта Зейн не вернулся. 12 декабря 1965 года, перед тем как лечь в постель, он попросил своего телохранителя (приставленного к нему польской компартией еще и затем, чтобы наблюдать за его общением с иностранцами) сходить за сигаретами. Когда телохранитель вернулся, 56-летний Зейн был уже мертв.
Козловска говорит, что краковские коллеги, потрясенные и глубоко опечаленные случившимся, поговаривали, будто Зейну помогли умереть. Правда, большинство сотрудников Института, включая саму Козловску, сочли эту версию необоснованной. Директор много курил, и у него были серьезные проблемы с сердцем. Вероятно, причиной смерти стал инфаркт. Но тогда почему же перед отъездом Зейн, вопреки обыкновению, передал Козловской все ключи? Было ли это предчувствием?
Несколько раз Зейну присылали анонимные письма с угрозами, отпечатанные на машинке или состоящие из вырезанных букв. На немецком были только некоторые из них, но Козловской казалось, что и те, которые написаны по-польски, составлены немецкоязычными людьми. Вероятно, кому-то не нравилось, что директор краковского Института судебной экспертизы так упорно преследует палачей Освенцима и других военных преступников.
