И снова барабаны, обернутые крепом, и дивные звуки музыки после давящего молчания.
Потом снова бесчисленные венки. Наиболее красивые приветствуются одобрительным ропотом толпы. Вот появляются монументальные венки и трехцветные знамена в трауре от городов Эльзаса и Лотарингии, какой-то трепет пробегает по толпе, от которого невольно выступают на глаза слезы. А процессия все продолжается, венки следуют за венками, ленты и цветы сверкают на солнце сквозь черный креп.
Это не похороны, это какое-то триумфальное шествие. Весь народ идет за этим гробом, и, кажется, все цветы Франции срезаны и собраны, чтобы почтить прах этого гения, который воплощает в себе все великодушные стремления этого поколения, который сумел соединить в своей личности всю жизнь молодой страны, который был поэзией, надеждой, главой всех новых людей.
И этот человек умер в сорок четыре года, едва только успев приготовить почву для своего великого дела.
Эта невероятная, единственная в своем роде процессия тянется в течение двух с половиной часов; наконец толпа смыкается, толпа равнодушная и шумливая, уже готовая весело смеяться над испугом лошадей последних кирасиров. Никогда еще не видано было ничего подобного: эта музыка, эти цветы корпорации, дети мелькали сквозь легкий туман, позлащенный солнцем, и все это слагалось в живую картину какого-нибудь апофеоза. Этот золотистый туман, эти цветы напоминали фантастическое шествие какого-то молодого бога…
О, да, расточай перед ним теперь все эти цветы, венки и погребальные марши, и знамена, и делегации, и все эти почести – народ нетерпеливый, неблагодарный, несправедливый! Теперь ведь уже все кончено. Оберните своими трехцветными флагами гроб, хранящий только останки этой светлой души. Вам остается только почтить этот обезображенный труп после того, как вы отравили ему последний год его жизни. Все кончено! И разные маленькие человечки стоят в каком-то остолбенении пред зияющей могилой того, кто так стеснял их одним своим превосходством. Сколько таких людей, нашептывающих друг другу, что Гамбетта становился им поперек дороги своим подавляющим гением. Теперь дорога свободна перед вами. Но его смерть не изменит вашей посредственности, завистливости и вашего ничтожества.
Мы уходим оттуда около трех часов. Елисейские Поля серы, пустынны. А еще так недавно этот человек проезжал здесь – такой веселый, живой, молодой, в своем простом экипаже, за который его упрекали. Какая низость!.. Потому что люди интеллигентные, честные, развитые, истинные патриоты не могли в своей душе, в своем сознании верить всем клеветам, которыми осыпали Гамбетту.
Крыльцо палаты убрано венками и завешено, как вдова, гигантским черным крепом, спадающим с фронтона и окутывающим его своими прозрачными складками. Этот креповый вуаль – гениальное измышление, нельзя придумать более драматического символа. Эффект его потрясающий; сердце замирает, становится как-то жутко, как при виде черного флага, выкинутого в минуту опасности, угрожающей стране.
7 января
Теперь интересно читать газеты. «Voltaire» вызывает на глаза слезы, а «Figaro» осушает их своими отчетами. Эти отчеты, быть может, правдивы и беспристрастны, но они отнимают всякую иллюзию, лишают энтузиазма, а это все-таки досадно.
Мне очень нравятся речи Бриссона. Да, Г. прав – мы «обезглавлены». Это верно, Гамбетта был главой нашего поколения, его поэзией. Я говорю «нашего», хотя и не имею счастья быть француженкой. Но, оставаясь иностранкой, я все же стою за братство народов и за всемирную республику.
«Justice» уверяет, что люди не имеют значения и что главная роль принадлежит идее. Газета хочет таким манером ободрить республиканцев.
Прекрасно… Если люди ничего не значат, так дайте нам конституционную монархию! А, вы не хотите? Так как же вы говорите, что люди не имеют никакого значения?
Мне же кажется, наоборот, что именно люди – всё и что республиканские принципы прекрасно совмещаются с этой мыслью. Да, править должны люди, избранные за свои заслуги, каково бы ни было их происхождение. И то, что могло бы быть слишком… поэтичным при такой системе, то умеряется республиканскими учреждениями.
Такие люди, как Гамбетта, всегда заставят провозгласить себя избранниками, но все-таки нужна республика, чтобы сделать их полезными.
Почему на похоронах Гамбетгы, как некогда на похоронах Мирабо, никто не ощущал скорби? Я сама испытала это, казалось бы, непонятное чувство, но оно, несомненно, так.
«Justice» указывает на античный характер, какой имела вся похоронная церемония. Возможно, что самое величие покойного, все почести, которые воздавались его гению, не давали места тому отчаянию или скорбному умилению, какое обыкновенно внушает смерть более обыкновенных людей…
Уже нет Скобелева, нет Гамбетгы, нет Шанзи. Прощай франко-русский союз и мечта об уничтожении Пруссии!
Если бы Скобелев, Гамбетта и Шанзи остались в живых, Франция вернула бы Эльзас и Лотарингию, а нашим прибалтийским губерниям не угрожала бы опасность. А теперь?..
У нас обедал сегодня Жулиан. Вечером пришел Тони Робер-Флери. Говорили все время о покойном. О чем же говорить, если не о нем? Как пусто без него! Как странно!
Его недостаточно ценили при жизни. Никто не отдавал себе отчета в том значении, какое он имел для нашей эпохи.
Прочтите речь Бриссона. Меня так волнуют все эти события, что я начинаю чувствовать себя французской патриоткой, готовой умереть за Францию.
Переживая все эти сильные волнения, так сказать, отвлеченного, высшего характера, чувствуешь, что близка к самым источникам жизни, и поднимаешься на ту высоту чувства, на которой вырос сам Гамбетта…
Не правда ли, имена людей похожи на них самих?.. Взгляните на портрет и всмотритесь в имя «Гамбетта»! А Флоке с этими откинутыми назад волосами, с этими сжатыми губами?.. А вот Греви, имя которого так соответствует и его нравственному и физическому облику. Ну, а Клемансо? В этом имени есть что-то напоминающее скромность и откровенность и в то же время и мелочность, и сухость, режущую точность. А что вызывает в вас имя Рошфора?.. Человека с пеной у рта, оскорбляющего всех и размахивающего во все стороны своим пальчиком.
Ж. и Д. с восторгом слушают меня. Д. жалеет, что я женщина, Ж. говорит то же, слегка улыбаясь, чтобы не подумали, будто я покорила его так же, как музыканта.
Я удручена. Не могу передать, до какой степени меня возмущает и печалит мысль, что все кончено, что этот великий художник, этот великий трибун замолк навеки. Это «преступление со стороны смерти», как верно выразился один журналист об этой потере!
8 января
Положительно этот человек наполнял собой всю Францию и даже всю Европу. Всякий должен чувствовать, что чего-то не хватает; кажется, что теперь уже больше нечего читать в газетах, нечего делать в палате.
Бывают, разумеется, люди более полезные, незаметные труженики, изобретатели, терпеливые чиновники!!! Никогда не будет у них этого обаяния, этого очарования, этого могущества. Возбуждать энтузиазм, самоотвержение; группировать, объединять партии, служить рупором для своего отечества… это ли не полезно, не нужно, не прекрасно? Воплощать свою страну, быть знаменем, к которому обращаются все глаза в минуту опасности… неужели это не выше всяких кабинетных трудов, всех добродетелей и мудрых распоряжений опытных гражданских деятелей? Боже мой, умри теперь Виктор Гюго – и это ни для кого не составило бы ничего особенного; его труд не исчезнет вместе с ним, что бы ни случилось; и умри он сегодня или десять лет тому назад – это почти безразлично: он закончил свою деятельность. Но Гамбетта был жизнью, светом каждого вновь наступающего утра; он был душой республики, в нем отражались и слава, и падения, и торжества, и смешные стороны всей его страны. Его жизнь была живой эпопеей – в деяниях и речах, – из которой уж больше никто никогда не увидит ни одного жеста, не услышит ни одного звука его голоса.
