Уже два часа. Новый год уже наступил, и ровно в полночь, в театре, с часами в руках, я произношу свое пожелание в одном-единственном слове – слове прекрасном, звучном, великолепном, опьянительном:
– Славы!
1884
4 января
Да, я чахоточная, и болезнь подвигается. Я больна, никто ничего об этом не знает, но у меня каждый вечер лихорадка, вообще плохо, и мне скучно говорить об этом.
7 января
Я работаю над портретом Дины.
В три часа заехала за мной и за Клэр жена маршала Канробера, чтобы поехать с визитом к Буланже. Этот охранитель старины бранил «неприличную» выставку Манэ, кричал, что это «возмутительно», и все повторял: «Куда мы идем?!» Я поддакивала ему так удачно, что Клер пряталась в уголку мастерской, чтобы не хохотать громко.
Мне кажется, что все кончено, что уже никто больше не полюбит меня… Впрочем, я ведь скоро умру…
8 января
Только что принесли мою Навзикею; глупый рабочий сделал ее слишком большой. Я не жалуюсь, но это, наконец, утомляет. Если бы я хоть принадлежала к тем набожным людям, которые приносят свои страдания в жертву Богу в надежде на награду! Проще всего было бы не мучить никого…
9 января
Я снова кое-что переделала в фигуре, что на левой стороне картины, и, кажется, очень удачно. У меня даже является искушение снова вернуться к идее о карающем и награждающем Боге.
При своей разносторонней натуре я могла бы быть счастливейшим существом в мире… если бы только я хорошо слышала
[21].
Винсент Ван Гог. Плач Богоматери (Пьета). 1889
12 января
Мадам Канробер заезжала за мной и за Клер. Мы отправились к Тони Робер-Флери и к Лефевру. Приходится сознаться, что я была несправедлива к последнему, недостаточно ценила его талант. Теперь я увидела идеально написанные вещи. Это совершенство в смысле ясности, точности и грациозности исполнения. Я предпочитаю его манеру манере Энгра. В картинах Лефевра нет ничего неясного, туманного, напротив, в них все дышит неумолимой, всепокоряющей точностью, а мягкость его линий буквально очаровывает. Я думаю, ему нет равного в изображении нагого человеческого тела. В его тонах нет сочности, но зато есть изящество и чарующая мягкость, в которой в то же время чувствуется огромная сила. Портреты его удивительно хороши, хотя им недостает блеска и, быть может, некоторой доли идеализма. Но необыкновенная верность рисунка заставляет забывать обо всем… почти обо всем.
Сначала Лефевр не узнал меня. Но как только ему сказали, кто я, он сделался чрезвычайно любезен, благодарил меня за честь, которую я оказала ему своим посещением, прибавив, что счастлив видеть меня. В ближайшее воскресенье он будет у меня в мастерской.
Сегодня вечером мы ужинали в тесном интимном кругу. По случаю нашего Нового года я была вся в белом, что было мне очень к лицу.
Наконец-то год начинается для меня довольно недурно, даже можно сказать – хорошо! Художники только то и делают, что поощряют и одобряют меня, и я чувствую, что окружена настоящими друзьями.
14 января
Мне кажется, что я сама побывала в Дарвиллере. Эмиль Бастьен рассказал нам все: проект картины, образ жизни… Он ничего не совершает втайне, он не запрещает говорить о себе; он не… Если он не пригласил нас посмотреть этюды из Канкарно, то только потому, что он никогда никого не приглашает; он даже подумал бы, что слишком самоуверенно приглашать смотреть этюды, сделанные кое-как в Канкарно, куда он ездил для отдыха; да, наконец, наш радушный прием уничтожал все эти церемонии; он был бы в восторге, если бы мы приехали, и т. д. И даже для больших картин он никогда никого не приглашает; он только просит своего покорного брата предупредить некоторых друзей…
Но вот что серьезнее: когда брат говорил ему о моей картине, он сказал: «Почему ты не предупредил меня об этом в Париже, я бы посмотрел ее».
– Я ничего не сказал ему в Париже, потому что, если бы он пришел, вы, по обыкновению, все бы спрятали; он не знает ничего из ваших вещей, кроме тех, что в зале. Вы перевертываете ваши холсты. Да, наконец, знаете, он никогда бы больше не захотел смотреть на ваши вещи, если бы вы это сделали?..
– Он захочет, если я хочу, если я попрошу его советов.
– Он будет в восторге.
– Но, к сожалению, я не его ученица!..
– Да почему же? Он не желает ничего лучшего, он будет очень польщен, если вы будете советоваться с ним, и даст вам советы – бескорыстные, хорошие советы. Он судит очень верно, без предвзятой мысли… Он был бы счастлив иметь интересную ученицу… Поверьте мне, он был бы очень польщен и очень доволен.
16 января
Архитектор сказал мне, что между другими многочисленными проектами брат его имел в виду «Вифлеемских пастухов».
В течение двух дней голова моя работала, и сегодня днем я имела перед глазами совершенно живое представление. Да, «Вифлеемские пастухи» – чудный сюжет, а он сумеет придать ему еще более прелести. Да, я имела живое, образное представление, и впечатление мое таково, что его можно сравнить только с впечатлением самих пастухов: несказанный восторг, безграничный энтузиазм!
Ах, вы не можете себе представить этого! Это будет вечер, я уверена. Знаменитая звезда… Чувствуете ли вы, сколько он вложит сюда таинственности, нежности, грандиозной простоты!
Можно себе вообразить это, зная его произведения, и установить мысленно таинственную, фантастическую связь между «Жанной д’Арк» и «Вечером в деревне». Нет, как вам это нравится: я прихожу в восторг от картин, которых еще не видала и которых и на свете-то еще не существует! Положим, в глазах большинства я кажусь смешной; два или три мечтателя будут заодно со мной, да в крайнем случае я обошлась бы и без них… И потом, эффект «Пастухов» тот же самый, что в «Святых женах». Нет, впрочем, только в том отношении, что это вечер, потому что основные чувства совершенно различны. Там это будет нечто великое, сильное, нежное, лучезарное, таинственное, полное святого и кроткого чувства, потрясающей, приводящей в экстаз таинственности.
У меня это тоже будет вечер, но ужасный, проникнутый чувством смятения исстрадавшейся любви. Что-то совершилось, и преобладающей нотой будет изумление, ужас.
Однако я, кажется, с ума сошла – осмеливаюсь сравнивать себя с гениальным человеком; впрочем, я и не сравниваю: я только говорю, каким образом я понимаю картину, которую хотела бы написать…
Но как передать, как сообщить мою веру массе? Да и зачем? Разве масса когда-нибудь понимала возвышенное искусство? Однако в таком случае каким же образом признают гением Миллье?
