22 июня
Я смеялась, когда мне хвалили Италию, и спрашивала себя, почему так много говорят об этой стране и почему говорят о ней как о чем-то особенном. А потому что это правда. Потому, что в ней иначе дышится. Жизнь другая – свободная, фантастическая, широкая, безумная и томная, жгучая и нежная, как ее солнце, ее небо, ее равнина. Я поднимаюсь на крыльях поэзии (иногда я бываю совсем поэтом, а иногда с одной какой-нибудь стороны) и готова воскликнуть вместе с Миньоной: «Italia, reggio di cielo, Sol beato!»
24 июня
Я ждала, чтобы меня позвали к завтраку, когда совсем запыхавшийся доктор пришел сказать мне, что получено письмо от Пьетро. Я очень сильно покраснела и, не поднимая глаз от книги, которую читала, сказала:
– Хорошо, хорошо, что же он там пишет?
– Ему не дают денег; впрочем, я не знаю, вы сами увидите лучше.
Я очень удерживалась, чтобы спешить спрашивать: мне было стыдно выказать столько интереса.
Против обыкновения, я была первая за столом, я ела с нетерпением, но ничего не говорила.
– Это правда, что сказал мне доктор? – наконец спросила я.
– Да, – ответила тетя, – А. ему написал.
– Доктор, где письмо?
– У меня.
– Дайте его мне.
Это письмо помечено 10 июня, но так как А. написал просто в Ниццу, то оно пропутешествовало по Италии, прежде чем пришло сюда.
«Я употребил все это время, – писал он, – на то, чтобы просить моих родителей отпустить меня сюда, но они положительно не хотят слышать об этом». Так что ему невозможно приехать и ничего не остается, кроме надежды в будущем, а это всегда неверно…
Письмо написано по-итальянски, и все ждали от меня перевода. Я не говорю ни слова, но с аффектированной медлительностью подбираю шлейф, чтобы не подумали, что я убегаю, выхожу из комнаты, прохожу сад, со спокойствием на лице, с адом в сердце.
Это не ответ на телеграмму его друга из Монако. Это ответ мне, это признание. И это мне! Мне, которая вознеслась на воображаемую высоту!.. Это мне он говорит все это!
Умереть? Бог этого не хочет. Сделаться певицей? Но я не обладаю ни достаточным здоровьем, ни достаточным терпением.
В таком случае что же, что?
Я бросилась в кресло и, устремив бессмысленно глаза в пространство, старалась понять письмо, думать о чем-нибудь…
– Хочешь ехать к сомнамбуле? – закричала мне мама из сада.
– Да, – ответила я, быстро поднимаясь, – когда?
– Сию минуту.
Все, все, все, чтобы не оставаться одной, не сойти с ума, чтобы убежать от самой себя.
Сомнамбула оказалась уехавшей. Эта поездка по жаре не принесла мне никакой пользы. Я взяла горсть папирос и мой журнал, с намерением отравить себе легкие и написать зажигательные страницы. Но воля, казалось, совсем покинула меня. Я пошла прямо и тихо, как во сне, к моей кровати и сразу бросилась на нее, отодвинув разом кружевной занавес.
Невозможно передать мое горе; притом бывают минуты, когда уже не можешь жаловаться. Раздавленная, как я, – на что хотите вы, чтобы я жаловалась?
Невозможно себе представить, какое глубокое отвращение, какой упадок духа я испытываю. Любовь! О незнакомое для меня слово! Так вот истина! Этот человек никогда меня не любил и смотрел на брак как на средство освобождения. Что касается его обещаний, я о них не говорю, я ничего не говорила о них вслух, я не придавала им достаточной веры, чтобы серьезно говорить о них.
Я не говорю, что он всегда лгал, почти всегда думают то, что говорят в ту минуту, когда говорят, но… потом?
И, несмотря на все рассуждения, несмотря на Евангелие, я горю желанием отомстить. Я дождусь своего времени, будьте спокойны, и я отомщу.
Сhi lungo а tempo aspetta
Vede al fin la sua vendetta.
Я пришла к себе, написала несколько строк и затем вдруг, потеряв бодрость, начала плакать. О! Все-таки я еще ребенок! Все эти горести слишком тяжелы для меня одной, и мне хотелось пойти разбудить тетю. Но она подумает, что я оплакиваю мою любовь, а я не могу этого вынести.
Сказать, что тут совершенно не было места любви, было бы справедливо, мне теперь стыдно всего этого.
Мальчишка, горемыка, подбитый проказником и покрытый иезуитом, ребенок! И это я любила! Ба! Отчего нет? Любит же мужчина кокотку, гризетку, дрянь какую-нибудь, крестьянку. Великие люди и великие короли любили ничтожества и не были за то развенчаны.
Я была близка к сумасшествию от бешенства и бессилия; все мои нервы были напряжены; я начала петь – это успокаивает.
Если я просижу хоть всю ночь, я не сумею сказать всего, что я хочу, а если я и сумею высказать, то не скажу ничего нового, ничего такого, чего бы я еще не говорила.
В самом деле, все, что я видела и слышала в Риме, приходит мне на ум, и, думая об этом странном смешении благочестия, разврата, религиозности, низости, подчинения, разнузданности, неприступности, высокомерной гордости и подлости, я говорю себе: в самом деле, Рим – город единственный в своем роде, странный, дикий и утонченный.
Все в нем отличается от других городов. Словно находишься не на земле, а на другой планете.
И действительно, Рим, имеющий баснословное начало, баснословное процветание, баснословное падение, должен быть чем-то поражающим и в нравственном, и во внешнем отношении.
Это город Бога, или, вернее, город попов. С тех пор, как там король, все там меняется, но только у мирян. Попы всегда одинаковы. Поэтому-то я ничего не понимала из того, что говорил мне А., и я всегда смотрела на его дела как на сказки или на нечто совсем особое. Между тем это было как все в Риме.
Нужно же было напасть как раз на жителя луны, древней луны, древнего Рима, хочу я сказать, – на племянника кардинала.
Ба! Это интересно для меня, так как я люблю необыкновенное. Это оригинально. Нет, все-таки все это… страшно – и Рим, и римляне.
Вместо того, чтобы удивляться, я лучше расскажу, что я знаю о Риме и римлянах; это удивит гораздо больше, чем мои удивления и восклицания.
Знаете, когда шесть лет тому назад Пьетро почти умирал, мать заставляла его есть бумажные полосы, на которых было написано без счету: Мария, Мария, Мария. Это для того, чтобы Богородица исцелила его. Быть может, поэтому он и был влюблен в Марию… хотя очень земную. Кроме того, вместо лекарств его заставляли пить святую воду.
Но это еще ничего. Мало-помалу я все вспомню и тогда обнаружатся крайне любопытные вещи.
Кардинал, например, недобр, и, когда ему сказали, что племянник его на исправлении в монастыре, он смеялся, говоря, что это глупость, что двадцатитрехлетний человек не сделается умнее, просидев восемь дней в монастыре, что если он покажется исправившимся, значит, ему надо денег.
