Он женился на девушке, которая давно его любила, и после венца убежал в сад, где проплакал более двух часов как безумный. Мне кажется, он немного тронут и его замечательная глупость сказывается на его растерянном виде.
Отец не переставал сердиться. Я же гуляла по станции, как у себя дома. Паша держался в стороне и не спускал с меня глаз.
В последнюю минуту заметили, что не хватает одного пакета; поднялась суматоха, начали бегать во все стороны. Амалия оправдывалась, я упрекала ее в том, что она дурно исполняет свои обязанности. Публика слушала и забавлялась, и я, видя это, удвоила мое красноречие на языке Данта. Меня это занимало особенно потому, что поезд ждал нас. Вот что хорошо в этой непривлекательной стране: тут можно царствовать.
Дядя Александр, Поль и Паша вошли в вагон; но раздался третий звонок, и все столпились вокруг меня.
– Поль, Поль, – говорил Паша, – пусти меня, по крайней мере, проститься нею.
– Пустите его, – сказала я.
Он поцеловал мне руку, и я поцеловала его в щеку, около глаза. В России это принято, но я еще никогда не подчинялась этому обычаю. Ждали только свистка, который не замедлил последовать.
– Ну, что же вы? – сказала я.
– Еще есть время, – сказал Паша.
Поезд качнулся и тихо двинулся, а Паша заговорил быстро сам не зная что:
– До свидания, до свидания, сходите же…
– Прощайте, до свидания.
И он спрыгнул на платформу, еще раз поцеловав мне руку; это был поцелуй верной и преданной собаки.
– Что же? – кричал отец из отделения, так как мы были в коридоре. Я вошла к отцу, но была так огорчена причиненным горем, что тотчас же легла и закрыла глаза, чтобы думать свободно.
Бедный Паша! Милый и благородный человек! Если мне жаль чего-нибудь в России, то только это золотое сердце, этот благородный характер, эту прямую душу.
Действительно ли я огорчена? Да, можно ли не чувствовать гордости при сознании, что имеешь такого друга!
Эту ночь со вторника на среду я спала очень хорошо в постели, как в гостинице.
Я в Вене. В физическом отношении мое путешествие было прекрасно: я хорошо спала, ела и чувствую себя чистой. Это главное, и возможно только в России, где топят дровами и где в вагонах есть уборные.
Мой отец был очень мил; мы играли в карты и смеялись над путешественниками.
Здесь пахнет Европой. Высокие, гордые дома поднимают мой дух почти до верхних этажей. Низенькие жилища Полтавы давили меня.
18 ноября
Сегодня утром в пять часов мы приехали в Париж.
Мы нашли в Grand-Hotel депешу от мамы. Помещение взяли в первом этаже. Я приняла ванну и стала ждать маму. Но я так огорчена, что ничего более меня не трогает.
Она приехала с Диной; Дина счастлива, спокойна и продолжает исполнять роль сестры милосердия, ангела-хранителя.
Вы понимаете, что никогда еще я не была в таком затруднении. Папа и мама! Я не знала, куда деваться.
Произошло несколько неловкостей, но ничего особенно тревожного.
Мы выехали, мама, папа, я и Дина. Обедали вместе и отправились в театр. Я сидела в самом темном углу ложи, и глаза мои так отяжелели от сна, что я почти ничего не видела.
Я легла с мамой, и, вместо нежных слов после такого долгого отсутствия, у меня вылился целый поток жалоб, который, однако, скоро иссяк, так как я заснула.
21 ноября
После обеда мы отправились смотреть «Павла и Виргинию», новую оперу Массэ, которую очень хвалят.
Парижские ложи – орудия пытки: нас было четверо в лучшей ложе, стоящей 150 франков, и мы не могли двинуться. Промежуток в час или два между обедом и театром, большая хорошая ложа, красивое и удобное платье; вот при каких условиях можно понимать и обожать музыку. Я была в условиях как раз противоположных, что и мешало мне слушать обоими ушами Энгали и смотреть во все глаза на Капуля, любимца дам. Уверенный в успехе, счастливейший артист ломался, как в фехтовальной зале, испуская раздирающие звуки.
Уже два часа ночи.
Мама, которая все забывает для моего благополучия, долго говорила с отцом. Но мой отец отвечал шутками или же фразами возмутительно индифферентными.
Наконец он сказал, что вполне понимает мой поступок, что даже враги мамы считали его вполне натуральным и что следует, чтобы его дочь, достигнув шестнадцати лет, имела покровителем отца. Он обещал приехать в Рим, как мы и хотели. Если бы я могла верить!
25 ноября
До вечера все шло ни хорошо, ни худо, но вдруг начался разговор очень серьезный, очень сдержанный, очень вежливый, о моей будущности. Мама выражалась во всех отношениях надлежащим образом.
Но надо было видеть в это время моего отца. Он опускал глаза, свистел, отговаривался.
Существует малороссийский диалог, который характеризует нацию и который в то же время может дать понятие о манере моего отца.
Два крестьянина:
Первый крестьянин. Мы шли вместе по большой дороге?
Второй крестьянин. Шли.
Первый. Мы нашли шубу?
Второй. Нашли.
Первый. Я тебе ее дал?
Второй. Дал.
Первый. Ты ее взял?
Второй. Взял.
Первый. Где она?
Второй. Что?
Первый. Шуба.
Второй. Какая шуба?
Первый. Да мы шли по большой дороге?
Второй. Шли.
Первый. Мы нашли шубу?
Второй. Нашли.
Первый. Я ее тебе дал?
Второй. Дал.
Первый. Ты ее взял?
Второй. Взял.
Первый. Где же она?
Второй. Что?
Первый. Шуба!
Второй. Какая шуба?
И так до бесконечности. Только так как сюжет не был смешон для меня, я задыхалась, что-то поднималось к горлу и причиняло мне страшную боль, особенно потому, что я не позволяла себе плакать.
Я попросила позволения вернуться домой с Диной, оставив маму с ее мужем в русском ресторане.
Целый час я оставалась неподвижна, со сжатыми губами, со сдавленной грудью, не сознавая ни своих мыслей, ни того, что делалось вокруг меня.
Тогда отец начал целовать мои волосы, руки, лицо с притворными жалобами и сказал мне:
– В тот день, когда ты будешь действительно нуждаться в помощи или покровительстве, скажи мне одно слово, и я протяну тебе руки.
