Мама сама виновата в своих несчастьях: есть вещь, которую я ее прошу и умоляю не делать, а именно: не разбирать моих вещей, не приводить в порядок моих комнат. И вот, что я ей ни говорю, она продолжает делать это с упрямством, переходящим в какую-то болезнь. И если бы вы только знали, как это раздражает и увеличивает мою нетерпеливость и резкую манеру говорить, которая и без того вовсе не нуждается в увеличении!
Я думаю, что она очень любит меня, я тоже очень люблю ее, а между тем мы двух минут не можем пробыть вместе, чтобы не раздражить друг друга до слез. Словом, «вместе тесно, а врозь – скучно».
Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твердо помнить это, и в этом будет вся жизнь.
Таким образом, я создам себе независимость, а тогда придет все, что только может прийти.
15 февраля
Я не еду в оперу завтра.
Я рисую, по обыкновению, что, однако, не мешает мне быть крайне недовольной собой. Я сказала это Роберу-Флери некоторое время назад; в субботу, исправляя наши рисунки, он спросил:
– Это вы сделали?
– Да.
– Вы не рисовали целых фигур до поступления сюда?
– Нет.
– И вы еще жаловались, кажется?
– Да.
– На то, что медленно подвигаетесь?
– О, да!
– Ну, а я так был бы очень доволен на вашем месте.
Это было сказано с благосклонной веселостью и стоило многих похвал.
Да когда же я смогу… писать портреты?.. Через год… я надеюсь, по крайней мере.
24 февраля
С субботы моя собачка пропала. Я все надеялась, что она возвратится.
Бедная моя собака, если бы я была способна на чувство, я была бы в отчаянии.
Моя собачка пропала!..
Что бы это было, если бы я стала отчаиваться из-за всего, чего мне не хватает, чего у меня нет!
В настоящую минуту я склонна думать, что я существо непонятное. Это самое ужасное из всего, что только можно о самом себе подумать.
Сто тысяч притязаний, из которых ни одно еще не имеет оправдания! Это то же, что биться головой об стену… в результате одни синяки.
Неаполь. 27 февраля
Консул Наринов пробыл у нас больше часа. Мы с ним знакомы уже пять лет. Это милый и добрый человек.
Он самым забавным образом рассказывал нам о проделках неаполитанских синьоров. Впрочем, перед нашими окнами ежедневно вертится до двадцати таких синьоров, а иногда и более, и мы можем наблюдать их проделки. В руках этих господ всегда белеет платок, который, очевидно, имеет свое специальное назначение.
Он очень мило рассказывает много интересного и забавного, и я жалею, что уже поздно и нельзя оставаться здесь дольше. Через него я могла бы получать приглашения на большие балы и вообще провести время весело и приятно.
Наконец, он посвятил нас во все, касающееся здешней жизни.
Я почти уже не безумствую. Я даже была в очень хорошем расположении духа, когда после консула пришел граф Денгоф. У госпожи де Руэ я играла в карты с его прусским превосходительством.
Париж
Удобная гостиная и славный, тихий день. В этой гостиной я увидела пожилую даму, которую никак не ожидала встретить такой, и потому преисполнилась к ней почтения и уважения. Она живет по Елисейской улице, № 4. Эта улица как-то подходит к ней, вернее, она сама подходит к этой улице и прекрасному Елисейскому саду, к этим большим и почтенным деревьям, к этим длинным гостеприимным ветвям.
Ах, если бы она помогла мне получить билеты!
Что касается К
[11], то он весь поседеет раньше, нежели я у него что-либо попрошу.
Заседание состоится после завтрака. Я так взволнована этой погоней за билетами, что не могу ни читать, ни есть, ни одеваться. Весь Париж жаждет попасть туда, а ведь мест не слишком-то много!
Когда мы уселись, чтобы поехать в Версаль, Б. попросил разрешения сесть в том же вагоне. С ним было пять человек депутатов. Между ними находились и г-н де Бувиль и граф д’Эспейль, выборы которого были признаны недействительными в шесть часов вечера.
Я ответила на его поклон и продолжала читать газету, нисколько не интересуясь им больше. Я слушала этих господ, но сама говорила мало.
Вдруг среди разговора он вынимает из кармана кучу билетов и говорит:
– Я взял их у своего отца… специально заходил к нему для этого.
Сегодня утром я сказала ему, что у его отца восемь билетов. А узнала я об этом еще вчера от Г. Он говорит, будто я обыкновенно пишу ему всегда в тот самый день, когда нужны билеты, так что у него уже ни одного не остается. В этот раз я еще, слава Богу, не написала ему, да и никогда больше не буду ему писать. Тетя взяла у него два билета в депутатскую ложу.
Места у нас были хорошие. Наблюдать было интересно. Г. казался бесконечно веселым, вероятно, от мысли, что ему удалось избавиться сегодня от заседания.
Клод Моне. Живерни весной. 1899–1900
Во время послеобеденного заседания палаты я заметила, что рядом со мной сидит очень красивая женщина. Так как смотрели в нашу сторону, то я захотела точно узнать, на кого из нас смотрят, и отодвинулась в угол, подальше.
Взоры последовали за мной, в мое убежище.
Мне бы даже следовало совсем не говорить с этим господином. Но я предпочла смеяться над ним и все время только и делала, что насмехалась. Надо отдать ему справедливость, он умеет мне отвечать. Теперь тетя в восхищении. Раньше ее задевало, что другая женщина привлекала к себе внимание; она не может выносить, чтобы смотрели на кого-нибудь, раз я тут. Бедная тетя!
Я вернулась домой утомленная и осталась убежденной бонапартисткой, хотя и не соглашалась с… (я не знаю, хорошо ли я сделала, сказав это). Он сказал нашим депутатам, что этим дамам, приехавшим из страны рассудительных людей, должны казаться странными здешние порядки.
Говорят, что К. не пройдет завтра, что выборы его будут отложены до октября.
На вокзале к нам присоединился г-н Г., и мы вернулись домой вместе. В вагоне он представил нам герцога Падуанского, дядю этого кроткого М., и еще кое-кого.
Говорили о политике, об искусстве, о ниццском обществе времен империи, от которого еще сохранились кое-какие остатки. Я рассказала им некоторые новости из жизни этих остатков имперского beau monde’a.
Должно быть, я была мила и говорила умно, потому что меня слушали, казалось, с большим удовольствием, особенно герцог Падуанский. Не правда ли, приятно ехать в Версаль и возвращаться оттуда в обществе бонапартистских депутатов?
