– Тяжело с тобой?
– И мне, правда, очень жаль, но, моя сладкая, мы же вместе уже восемь лет. У нас с тобой двое потрясающих детей! Мы со всем справимся!
Я на минутку сделал паузу и для большего эффекта как можно более убедительно помотал головой.
– И даже если я действительно попаду в тюрьму, то о тебе и о детях обязательно позаботятся. Я тебе обещаю.
– Не беспокойся насчет нас, – холодно возразила она, – о себе подумай.
Я прищурился и сказал:
– Я что-то не пойму, Надин. Ты делаешь вид, как будто тебя вся эта история как-то невероятно шокировала. Между прочим, когда мы с тобой познакомились, я тоже ведь не был номинантом на Нобелевскую премию мира. Не было в то время ни одной газеты во всем свободном мире, которая бы не ругала меня и не обливала грязью.
Я наклонил голову пониже (мне кажется, такая поза подразумевает напряженные размышления) и продолжил:
– Знаешь, одно дело, если бы ты вышла замуж за доктора, а потом обнаружила, что он последние двадцать лет мухлюет в системе бесплатного медицинского страхования. Ну в таком случае, наверное, тебя можно было бы понять! Но теперь, с учетом всех обстоятельств…
Она тут же перебила меня.
– Я не имела ни малейшего представления о том, чем ты занимаешься! – Ага, конечно, когда ты нашла два миллиона наличными в ящике с моими носками, у тебя это не вызвало никаких подозрений! – А после того, как они тебя увели, меня пять часов допрашивал агент Коулмэн, пять, блин, часов!
Последние три слова она уже провизжала, а потом сбросила мою руку со своего бедра.
– Он сказал мне, что я тоже могу попасть в тюрьму, если не расскажу ему все! Ты подверг меня риску, ты подверг меня опасности! Никогда тебе этого не прощу!
И она отвернулась, с деланным отвращением покачав головой.
Вот черт! Так это агент Коулмэн ее довел. Ну конечно, виноват этот мешок с дерьмом, но она-то винит во всем меня. Кстати, это не так уж плохо с точки зрения нашей будущей жизни. Как только Герцогиня поймет, что ей ничто не грозит, она может и сменить гнев на милость. Только я хотел сказать ей это, как Надин отвернулась от меня и процедила:
– Мне надо на какое-то время уехать. Последние несколько дней мне было очень тяжело, и теперь я хочу побыть одна. Я уезжаю на выходные в наш пляжный домик. Вернусь в понедельник.
Я открыл рот, но ничего не смог сказать, только выдохнул струйку воздуха. Наконец я выдавил из себя:
– Ты оставляешь меня одного с детьми, когда меня посадили под домашний арест?
– Да, – надменно ответила она, открыла дверцу и с весьма разгневанным видом выпрыгнула из машины. Затем она с таким же видом прошествовала к массивной входной двери особняка, и при каждом решительном шаге подол ее коротенького летнего сарафанчика поднимался и опускался. С минуту я просто смотрел на ее потрясающую попку, а потом выбрался из лимузина и поплелся за ней в дом.
В восточной части особняка на втором этаже, в конце очень длинного коридора, находились три большие спальни, а четвертая, хозяйская, была в западной части. Дети занимали две из трех восточных спален, а третья была оставлена для гостей. От величественного мраморного вестибюля туда вела роскошно круглившаяся лестница красного дерева шириной в четыре фута.
Когда я поднялся по ней, то не пошел за Герцогиней в хозяйскую спальню, а повернул в другую и направился к детским комнатам. Ребята были в комнате Чэндлер и сидели на великолепном розовом ковре. Эта комната была маленькой чудесной розовой страной, где вдоль стен расселись десятки мягких игрушек. Вся драпировка, занавески и стеганое пуховое одеяло, покрывавшее широченную кровать Чэндлер, были оформлены в мягких пастельных тонах и с набивными цветочными рисунками. Это была идеальная комната для маленькой девочки – для моей идеальной маленькой девочки.
Чэндлер только недавно исполнилось пять, и она была абсолютной копией своей матери, такой же моделью-блондинкой, только крошечной. В тот момент, когда я зашел, она занималась своим любимым делом – аккуратно рассаживала сто пятьдесят кукол Барби вокруг себя, чтобы она сама могла сидеть в центре и приветствовать их. Картер, которому недавно исполнилось три, лежал на животе за пределами этого круга. Правой рукой он листал книжку с картинками, левым локтем опирался на ковер, а своим маленьким подбородочком – на свою ладошку. Его огромные голубые глаза сияли, чуть прикрытые ресницами, похожими на крылья бабочки. Его платиново-светлые волосы были нежными, как пушок на кукурузном початке, а на затылке они завивались в маленькие колечки, сверкавшие, словно натертое стекло.
Как только они меня увидели, то сразу кинулись ко мне.
– Папа дома! – завопила Чэндлер.
– Папа! Папа! – подхватил Картер.
Я наклонился к ним, и дети бросились в мои объятия.
– Как же я скучал по вам, ребятки, – сказал я, осыпая их поцелуями, – кажется, за последние три дня вы еще больше выросли! Дайте-ка мне на вас посмотреть.
Я поставил детей перед собой, склонил голову и подозрительно прищурился, как будто хотел их проверить.
Они оба стояли, гордо выпрямившись, плечом к плечу, слегка задрав подбородки. Чэндлер была высокой для своего возраста, а Картер, наоборот, маленьким, так что она была выше его на добрых полторы головы. Я сжал губы и с суровым видом покивал головой, как будто говоря: «Да, мои подозрения подтверждаются!» Потом я возмущенно сказал:
– Да, так и есть. Вы действительно подросли! Как это вам удалось, хитрюги?
Они оба захихикали, и это было чудесно. А потом Чэндлер спросила:
– Папа, почему ты плачешь? У тебя что-то бо-бо?
Я даже не заметил, как у меня по щекам поползли слезы. Я вытер их тыльной стороной ладони и солгал своей дочери:
– Нет, глупышка, у меня ничего не бо-бо. Я просто так счастлив вас видеть, ребята, что плачу от радости.
Картер согласно кивнул, хотя ему уже стало скучно. В конце концов, он был мальчиком, и устойчивость его внимания была ограниченна. По сути дела, Картер жил ради пяти вещей: сна, еды, бесконечных просмотров «Короля Льва», залезания на мебель и рассматривания длинных светлых волос Герцогини (от этого зрелища он тут же успокаивался, как будто принял десять миллиграммов валиума). Картер был молчаливым, но удивительно умным мальчиком. К тому моменту, когда ему исполнился год, он уже умел включать телевизор, видеомагнитофон и пользоваться пультом. В восемнадцать месяцев он был специалистом по замкам и справлялся с любыми предохранительными устройствами, защищающими ящики комодов и столов от маленьких детей, как опытный взломщик. К двум годам он уже помнил наизусть пару десятков книжек с картинками. Он был спокойным, выдержанным, собранным и всегда прекрасно себя чувствовал.
А Чэндлер – его полная противоположность: у нее очень тонкая душевная организация, она очень любопытна, интуитивна, всегда погружена в себя и всегда умеет найти нужные слова. У нее даже было прозвище «ЦРУ» – потому что она постоянно подслушивала разговоры старших, жадно впитывая любую информацию. Свое первое слово она произнесла в семь месяцев, в год уже говорила длинными предложениями, а в два года у нее начались – и больше не прекращались – длительные споры с Герцогиней. Чэндлер было трудно умаслить, ею было невозможно манипулировать, и она обладала невероятным умением сразу же распознавать, когда ей вешают лапшу на уши.
