Допустим, Надежда Яковлевна необъективна, но, по свидетельству совершенно незаинтересованной в деле Маргариты Алигер, Ахматова и в последние месяцы жизни называла Гумилева своим «самым близким человеком» и своим «единственным наследником». Намерения Анны Андреевны сомнений не вызывают. А вот версия Анны Каминской и само ее исследование производит крайне неприятное впечатление.
Друзья Ахматовой упоминали имя Анны реже, чем имя ее матери, только Надежда Мандельштам заметила, что Каминская «хитрее и осторожнее» матери. Одно время Каминская будто бы уговаривала маму: «Пусть все будет дяде Левочке», но в тяжбе против Гумилева Ирина и Аничка выступали единым фронтом. И почти сорок лет спустя после смерти Ахматовой Каминская даже не усомнилась в справедливости своих действий. Гумилев, единственный сын и наследник, был отстранен от ахматовского архива и не получил ни копейки за его продажу.
Не усомнилась Каминская и в справедливости завещания 1955 года, хотя оно вызывает в лучшем случае недоумение. Возможно, Чуковская, Герштейн и, в особенности, Мандельштам относились к Пуниной предвзято. Их словам можно не верить, но как не поверить фактам?
«КАКОЕ ЗЛОДЕЙСТВО…»
Еще за несколько лет до смерти Ахматовой Надежда Мандельштам, самый убежденный и последовательный противник Ирины и Ани, была уверена, что Пунина и Гумилев со временем будут судиться. Ее предсказание сбылось.
После смерти Ахматовой положение Пуниной и Каминской было незавидным: они лишились стабильного источника дохода. Лев Николаевич унаследовал все: и деньги Ахматовой, и авторские права, и ее архив. Деньги Гумилев получил и потратил их на памятник Ахматовой. А вот рукописи законному наследнику так и не достались: весь архив Ахматовой Пунина и Каминская продали за приличные по советским понятиям деньги – 7818 рублей 45 копеек.
Гумилев собирался передать все бумаги Ахматовой в Пушкинский Дом за символическую плату (100 рублей). На его стороне было и большинство ахматовских друзей: Чуковская, Герштейн, Харджиев, Найман, Жирмунский, Мандельштам и даже Михаил Ардов (тяжба неожиданно разделила отца и сына — Виктор Ардов поддержал Пуниных). Но Лев Николаевич сделал все, чтобы проиграть «пунические войны». Поэтому Лидия Корнеевна и назовет его поведение «предательством». Я бы назвал это иначе: цепь ошибок.
Ошибка первая. Гумилев не стал заниматься архивом матери. Если бы он взялся сам разбирать бумаги Ахматовой, даже Пунины не смогли бы ему помешать. Он мог бы контролировать ахматовский архив, который «физически» находился в руках Пуниных (в их с Ахматовой квартире).
Ошибка вторая. Гумилев категорически отказал Эмме Герштейн, когда та предложила свои услуги в работе с архивом. Не стал он допускать к ахматовскому архиву Нику Глен и Анатолия Наймана, которых ему рекомендовали Лидия Чуковская и Мария Петровых. «…Бумаги будет разбирать Аня…», — отрезал Гумилев. Удивительная непоследовательность для человека, всегда презиравшего «подлую пунинскую породу»! Позднее Пунина и Каминская будут утверждать, что получили деньги не за продажу архива, а именно за работу с ним.
Чуковская прокомментировала решение Гумилева словами героини Островского: «Какое злодейство». Пунина и Каминская совершенно не знали издательского и архивного дела. Лидия Корнеевна была просто потрясена «темнотой», непрофессионализмом Пуниной: «…рукописи Анны Андреевны она не считает архивом (!). Архив – это письма к Анне Андреевне от читателей (!), подстрочники к переводам (!), чужие рукописи (!)». Не лучше была и Анна Каминская. После смерти Ахматовой «Лениздат» предложил Каминской взяться за составление и подготовку сборника прежде не публиковавшихся стихотворений Ахматовой. Но вскоре договор пришлось расторгнуть, потому что «по уровню своей квалификации Каминская оказалась не в состоянии должным образом подготовить рукопись».
Ошибка третья. Гумилев запретил включать Анатолия Наймана в комиссию по литературному наследству Ахматовой и вообще «подпускать к архиву», хотя Найман, один из самых близких к Ахматовой людей, был естественным союзником Гумилева. Он больше, чем кто-либо другой, сделал для отмены чудовищного завещания Ахматовой.
Ошибка четвертая. Гумилев пренебрег советами Надежды Мандельштам, которая еще 14 марта 1966-го отправила ему пространное письмо с исключительно точным анализом сложившегося положения дел и ценными рекомендациями. Мандельштам предлагала Гумилеву приехать в Москву, чтобы «обсудить дела по литературному наследству помимо комиссии». Но он не приехал.
Ошибка пятая. Гумилев вообще отказывался принимать услуги старых друзей Ахматовой и самонадеянно заявлял, что «уже сговорился с Пушкинским Домом». При этом договор с Пушкинским Домом он заключил еще до того, как истекли положенные для вступления в наследство шесть месяцев. Гумилев явно тяготился наследством и хотел сдать его государству как можно скорее.
Возможно, он совершил еще одну ошибку. Якобы 7 сентября 1966 года, то есть уже после договора с Пушкинским Домом, Гумилев в разговоре с Пуниной, Каминской и Мыльниковым, заведующим отделом рукописей Публичной библиотеки, согласился передать рукописи Публичной библиотеке. Более того, добавлял Мыльников, Гумилев будто бы сказал: «Деньги за архив выплатите этим двум женщинам». Сам Гумилев утверждал, что такого соглашения не было и быть не могло, но суд поверил Пуниной, Каминской и Мыльникову, хотя все трое были людьми заинтересованными – у всех троих были основания лгать и сочинять. Однако непоследовательное поведение Гумилева заставляет задуматься. Не мог ли он сказать что-то такое в спешке, желая отвязаться от надоедливых и совершенно чуждых ему людей, позабыв о договоре с Пушкинским Домом или не придав значения собственным словам? Всетаки вряд ли. Но полумифические слова Гумилева суд сочтет «устным соглашением», которое имеет юридическую силу.
Пунины продали бумаги Ахматовой в отдел рукописей Государственной публичной библиотеки и в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Случилось то, чего больше всего боялись: архив Ахматовой был разделен. Зато Пунина и Каминская, по советским меркам, стали обеспеченными дамами: ЦГАЛИ выплатил им 4500 рублей, Публичная библиотека – 3318.
«Бедная мама! Она так беспокоилась о "своих бумажках", а то, что вышло с ними, пожалуй, наихудшее из всего», — писал Гумилев Эмме Герштейн.
Публичная библиотека и Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ), вероятно, были не худшими хранителями архива Ахматовой, чем Пушкинский Дом. «…Интересы русской культуры в данном случае совпали с Вашими интересами», — писал Пуниной и Каминской Юлиан Григорьевич Оксман, неожиданно выступивший на их стороне. Против ЦГАЛИ в принципе не возражала и Лидия Чуковская. Плохо другое – разделение архива, проблема, совершенно не волновавшая Пуниных.
Только 21 ноября, когда часть архива уже была продана, а Ирина получила от Публичной библиотеки первый транш (600 рублей), Пушкинский Дом подал иск к Ирине Пуниной, а Гумилев «вступил в процесс в качестве третьего лица на стороне истца».
«Пунические войны» тянулись дольше трех лет, ожесточение достигло такой степени, что в письмах и разговорах их участников все чаще стали встречаться военные, фронтовые слова: «Огромные победы на ахматовском фронте», — записывала Лидия Корнеевна Чуковская в декабре 1966-го. Неделю спустя академик Жирмунский, Найман и Михаил Ардов наконец «пробились в крепость», то есть в квартиру Пуниных.
