Вероятно, была и другая причина молчать об этом «пробуждении Азии». Япония чуть ли не самая моноэтничная страна на свете. В XIX веке там не было меньшинств, если не считать вымирающих айнов на Хоккайдо, а значит, условия не благоприятствовали этногенезу.
По мнению Гумилева, этногенез начинается с появления небольшой популяции пассионариев. Если условия благоприятствуют, то пассионарии создают первоначальную консорцию (группу, объединенную общностью судьбы, — религиозную секту, разбойничью шайку и т. п.), которая, постепенно разрастаясь, начинает преобразовывать господствующий в обществе стереотип поведения. Если общество полиэтнично, то есть состоит из нескольких старых этносов со старыми этническими традициями, то «новые люди» могут эти старые традиции сломать и создать на развалинах нескольких старых этносов новый, который отличается новой этнической традицией.
Сильная этническая традиция не дала бы развернуться новому поколению пассионариев, их должны были перебить: «… в монолитных этносах у пассионариев было мало шансов уцелеть, но в мозаичных они прекрасно играли на внутренних противоречиях врагов». Так, пророк Мухаммад со своими махаджирами и ансарами использовал «вражду жителей Ятриба (Медины) к роду курейшитов, арабов – к евреям, северных бедуинов – к южным. Будущий византийский этнос вырос из христианской общины Павла в многоэтничной Малой Азии, тогда как монолитная Иудея уничтожила у себя группу евреев христиан».
Но ведь этот пример не все объясняет. Сам же Гумилев писал о пассионарном толчке I века, превратившем евреев в новый, молодой этнос, который бросил вызов Римской империи.
Гумилев описывал этническую историю евреев как историю трех, если не четырех разных народов: «…трансформации, возникавшие вследствие пассионарных толчков, видоизменяли их не менее, чем все прочие этносы. При этом менялись даже облик культуры и догмы религии, феномены куда более устойчивые, чем этнические стереотипы, но сохранялся этноним, что и вводило в заблуждение и невежественных людей, и даже ученых».
Кто спорит: соратники Иисуса Навина, истреблявшие население Ханаана, мало походят на суровых, но благочестивых ессеев и культурных эллинизированных саддукеев I века нашей эры. В Эдуарде Багрицком, Льве Троцком, Фаине Раневской, Иосифе Бродском трудно узнать потомков арендаторов, мелких торговцев и шинкарей, уцелевших в страшные времена Хмельнитчины. И все-таки этническая традиция еврейского народа не прерывалась, а лишь менялась, как и этническая традиция китайцев, японцев, персов, русских, всех этносов, переживших уже не первый цикл этногенеза.
Разрыв с традицией в эпоху Мэйдзи, конечно, произошел, но преемственность между японцами времен сегуната Токугава и современными японцами очевидна.
[41]
Вероятно, в теорию Гумилева надо внести поправку. Пассионарный толчок может привести не к созданию совершенно нового народа, а к обновлению старого. Гумилев не учел, что этническая традиция «старого» этноса может быть настолько крепкой, что появившиеся пассионарии просто примут старую этническую традицию. Не разрушат старую этническую систему, а включатся в нее, не уничтожат, а обновят.
ТРАМВАЙНЫЙ АНЕКДОТ И АКАДЕМИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ
Лев Гумилев считал, что создал не только новую теорию, но даже новую науку – этнологию, которая отличалась от общеизвестной этнографии. Термин «этнология» (как синоним этнографии) был и прежде хорошо известен в континентальной Европе. В Северной Америке эта наука называлась культурной антропологией, в Англии – социальной антропологией. Этнография складывалась в XIX веке как наука об «отсталых» или «примитивных» обществах и культурах. Затем этнографы начали изучать традиционный быт простонародья, почти смыкаясь с фольклористикой. Этнографы десятилетиями изучали быт и нравы, описывали традиционную одежду, жилище, кухню. Но Гумилев ставил перед своей этнологией совсем другие задачи. Именно она должна ответить на третий вопрос пассионарной теории этногенеза: как этносы взаимодействуют между собой. Этнология должна изучать сам этногенез «как природный процесс», этническую историю, взаимоотношения этноса с ландшафтом и заниматься «этнической диагностикой», то есть исследовать, определять большую или меньшую близость этносов друг к другу.
Этнографы гумилевскую этнологию не признали, хотя сам термин «этнология» к началу девяностых стали употреблять гораздо чаще. В конце концов даже академический Институт этнографии переименовали в Институт этнологии и антропологии. Но к научным работам Гумилева там относились с пренебрежением. По словам Виктора Шнирельмана, главного научного сотрудника института, Гумилев, создавая свою теорию межэтнических контактов, опирался не на «научные данные по нормативной и поведенческой антропологии, а на "трамвайный анекдот", основанный на расхожих стереотипах».
Речь о том самом анекдоте, который Гумилев не только рассказывал на лекциях, но даже цитировал в научных работах. Смысл его в следующем: люди разных национальностей, то есть разной этнической принадлежности, в одних и тех же обстоятельствах будут вести себя по-разному. Если в трамвай, где едут русский, немец, кавказец (в более раннем варианте Гумилев уточнял – армянин) и татарин, войдет пьяный и начнет безобразничать и хамить пассажирам, то русский будет пьяного уговаривать, татарин не станет вмешиваться, немец остановит трамвай и вызовет милицию, а кавказец просто «даст в зубы». «Крепко даст», — уточнял Гумилев в одной из своих телевизионных лекций.
Если бы Гумилев и в самом деле считал такой эпизод доказательством, даже говорить о гумилевской теории межэтнических контактов не стоило бы. Но для Гумилева трамвайный анекдот никогда не служил доказательством. Это была только эффектная, узнаваемая и весьма наглядная иллюстрация, не более. Гумилев создал свою теорию на совершенно другом материале.
