Нормальные, гармоничные люди не обязательно ведут себя как пассионарии, но, главное, они попадают под влияние этих пассионарных личностей. Гумилев приводил в пример знаменитую речь Достоевского о Пушкине. Но примеров можно привести множество.
Считается, что Сталин никогда не был хорошим оратором. Его речи, как правило, банальны и малоинтересны. Однако не только речи Сталина, но даже само его появление вызывало реакцию, которую обычно называют «массовым психозом» – явление, не объяснимое одним лишь страхом: «ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. <…> Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – только видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время с какимито вопросами обращалась Демченко. И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: "Часы, часы, он показал часы", — и потом, расходясь, уже возле вешалок, вновь вспоминали об этих часах.
Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова. <…> Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью».
Это фрагмент из дневника Корнея Ивановича Чуковского. Почему же они с Пастернаком, серьезные, немолодые уже люди, превратились в восторженных обожателей маленького невзрачного тирана? Ведь Чуковский не помнит даже, сказал ли Сталин что-либо или только молчал и показывал на часы. Воздействие Сталина было не в словах, а в чем-то другом, на первый взгляд, совершенно иррациональном.
Сталин был, конечно, явлением экстраординарным, но такое воздействие на аудиторию – не исключение. Есть и другие, пусть и не столь яркие примеры.
Николай Заболоцкий не любил стихов Маяковского, но однажды, в начале двадцатых, он оказался на выступлении Маяковского, который как раз читал свою поэму «150 000 000». И здесь Заболоцкий «не мог противиться темпераменту» Маяковского, «проявлявшемуся во время выступлений и особенно во время диспутов с противниками. Тогда Николай вместе со всеми аплодировал и даже одобрительно кричал», — вспоминал друг Заболоцкого М.И.Касьянов. Но когда Маяковский уходил, волшебство исчезало, и Заболоцкий снова относился к Маяковскому холодно и даже смеялся над его поклонниками.
Дмитрий Сеземан, насмешливый человек со скептическим складом ума, навсегда запомнил, как читала свои стихи Марина Цветаева: «Было такое ощущение, что она жизнью отвечает за каждый стих. Я никогда ничего подобного не слышал. <…> Марина Ивановна читала как на эшафоте, как Мария Стюарт на эшафоте, с невероятной напряженностью, и она отвечала головой за каждый стих. Это на меня произвело громадное впечатление даже тогда, хотя я был глупый мальчишка».
Но ведь то же самое писали об Ахматовой: «Когда я уходила от Ахматовой (часто – к последнему поезду метро), особенно если она перед тем читала мне стихи, я шла, ног под собой не чуя – даже и физически, с ощущением такого ликования, для которого я и сейчас не могу найти слов», — вспоминала Ника Глен.
Я не знаю физической природы этого феномена, как не знал его и Гумилев. Но Гумилев объединил явления, внешне различные, но имеющие, видимо, одну природу: поведение полководца или просто воина на поле боя, воздействие поэта на слушателей, оратора – на толпу. Уже в этом его несомненная заслуга. Как и положено убежденному материалисту и позитивисту, он попытался найти научное объяснение, которое можно использовать как рабочую гипотезу. Как и в случае с природой пассионарности, Гумилев начал поиск в правильном направлении. Найти биологический и физический смысл пассионарной индукции и связать с психической деятельностью людей – задача ученых будущего. Для гуманитария гипотеза Гумилева не кажется ни противоречивой, ни невероятной. Она достаточно убедительна, логична и красива. По сравнению с ней привычные нам фразы («массовый психоз», «обаяние сильной личности» и т. п.) — только набор слов, не объясняющих вообще ничего.
ВТОРАЯ ДОКТОРСКАЯ
Однажды Наталья Викторовна Гумилева пожаловалась мужу: — Знаешь, Лев, что-то стало скучно. <…> Что бы нам такое придумать, как бы оживиться, всё-то одни огорчения.
— Хочешь, я вторую докторскую защищу?
— Хочу.
Вот так Наталья Викторовна простодушно приписала своему благотворному влиянию новую амбициозную затею мужа.
Но им руководило не только тщеславие, а естественное для ученого стремление соединить свои мысли, разбросанные по статьям в научных журналах, в одной книге. Тогда пассионарная теория этногенеза, «в черновом варианте» подготовленная уже в начале семидесятых, явилась бы научному миру во всей полноте. Гумилев просто не мог не взяться за такую работу: «…нет в моей душе покоя, и не по моей вине, а по вине моей природы. Хочу написать книгу. Без этого мне жизнь не мила», — признавался он Борису Кузину еще в ноябре 1968 года.
«Мною руководило чувство, знакомое и вам, журналистам: публично высказаться, поделиться накопившимися мыслями, материалами», — рассказывал Гумилев корреспонденту «Ленинградского рабочего» в 1988-м.
Гумилев писал все свои статьи и книги от руки, затем их печатала машинистка. Когда она по какой-то причине отказалась работать, Наталья Викторовна решила помочь мужу. Она купила у своей московской соседки старую, начала XX века, пишущую машинку «Континенталь» и начала набирать диссертацию мужа. Прежде Наталья Викторовна печатать не умела, поэтому учиться пришлось на ходу, текст отстукивать «двумя пальцами».
В то время Гумилев еще «ходил в диссидентах», а поскольку он никогда не работал втайне и любил рассказывать друзьям и знакомым о своих идеях, то не удивительно, что вскоре пошел слух, будто Гумилев «сочинил какуюто антимарксистскую работу». Наталья Викторовна была уверена, что ее муж находился под постоянным наблюдением госбезопасности. А тут стали еще бумаги пропадать. Уезжая из Ленинграда в Москву, Гумилев оставлял в ящике письменного стола записку: «Начальник! Шмоная, клади на место и книг не кради. Л.Гумилев».
В конце концов «с большими трудами, с потом и кровью вся работа была напечатана», — вспоминала Наталья Викторовна. На титульном листе этой рукописи впервые и появился заголовок: «Этногенез и биосфера Земли».
На кафедре и на географическом факультете Гумилева поддержали. Еще одна ученая степень научного сотрудника выгодна начальству, если только сотрудник не претендует на новую ставку. Гумилев, уже давно доктор наук, на новую ставку не претендовал, ученая степень доктора географических наук была для него наградой нематериальной. Докторов наук много, но «дважды доктор наук» – редкость. А докторов, защитивших докторские диссертации не в смежных гуманитарных науках (допустим, в истории и филологии), а в гуманитарных (история) и естественных (география), вообще трудно отыскать.
23 мая 1974 года Гумилев вышел на защиту докторской диссертации. Он, как всегда, был готов к бою. Защиту начал словами: «Шпагу мне». Ему подали указку. Но воевать оказалось не с кем. Оппоненты были солидны, но доброжелательны – два доктора географических наук, Э.М.Мурзаев и А.М.Архангельский, и Ю.П.Алтухов, будущий академик, а тогда еще сравнительно молодой генетик, за год до Гумилева защитивший докторскую диссертацию. Ученый совет присвоил Гумилеву степень доктора географических наук, против был подан только один голос.
