Всякое совершенное литературное произведение – загадка для читателя и критика, а «Этногенез» принадлежит и науке, и литературе. Несмотря на устрашающую терминологию, на чрезвычайную сложность самого предмета, на непривычность исследования, книга Гумилева читается на одном дыхании. Если красота – в самом деле критерий истинности научной теории, то теорию Гумилева следовало признать безупречной.
Но красота «Этногенеза» куплена дорогой ценой. Не зря Николай Глотов еще десять лет назад предостерегал Гумилева от красивых, но поспешных умозаключений, от изящных, но недоказанных гипотез. Трактат Гумилева соединил замечательные наблюдения, тонкие догадки, необычайные прозрения с многочисленными натяжками и упрощениями. Но еще удивительнее другое: сочетание в трактате науки с вероучением.
ПРАВОСЛАВНЫЙ ЕРЕТИК?
До сих пор речь шла о науке, о литературе, об истории народов. Но последняя, девятая часть трактата «Этногенез и биосфера Земли» даже на первый взгляд кажется чем-то инородным. Она называется «Этногенез и культура» и состоит из двух глав: 37-й «Отрицательные значения в этногенезе» и 38-й «Биполярность этносферы».
Вроде бы та же естественнонаучная терминология, что и в предыдущих восьми частях. Вроде бы и здесь речь об этносах, пассионарности, истории, этнологии. На самом же деле девятая часть «Этногенеза» посвящена учению об антисистемах, которое принадлежит не науке, а философии, причем философии религиозной.
Центральный для учения об антисистемах вопрос – вопрос о природе добра и зла – к науке отношения не имеет. Гумилев задумался о природе зла (а значит и добра) скорее всего во время своего первого (1935) или второго (1938) следствия. Может быть, несколько позднее – в Норильском лагере. Первый результат его размышлений – «Посещение Асмодея» и «Волшебные папиросы», «осенняя» и «зимняя» сказки. Источников, которые позволили бы нам судить о развитии этого учения у Гумилева, очень мало. Видимо, Гумилев создал это учение параллельно пассионарной теории этногенеза.
Андрей Зелинский вспоминает, как Гумилев еще в 1959 году во время Астраханской экспедиции прочел целую «богословско философскую лекцию» об учении Иоанна Скотта Эригены, шотландского богослова IX века. Тридцать лет спустя в книге «Древняя Русь и Великая степь» Гумилев будет иллюстрировать свое учение об антисистемах в том числе учением Эригены.
Для Гумилева пассионарная теория этногенеза и учение об антисистемах были связаны. Но грамотный читатель и ученый исследователь должны их различать.
Впервые Гумилев изложил это учение не в монографии или в статье, а в художественном альбоме «Старобурятская живопись». В трактате «Этногенез и биосфера Земли» Гумилев развил и обосновал свое учение уже более последовательно и по своему убедительно.
Он начинает девятую главу «Этногенеза» дискуссией с Карлом Ясперсом, немецким философом. Сочинение Ясперса Гумилев прочел по-немецки, что само по себе говорит о чрезвычайном интересе русского ученого к немецкому экзистенциализму и его концепции «осевого времени».
Гумилев плохо читал по-немецки. Из письма к Б.С.Кузину 17 июня 1970 года: «В твоем письме противоречие: ты рекомендуешь читать немецкие работы и щадить себя. Или то, или другое, тем более что немецкий я знаю слабо». Гумилев брался за немецкую книгу, если действительно не мог без нее обойтись. Например, он добросовестно штудировал монографию Лю Мао цзая, известного немецкого тюрколога, с которым, между прочим, иногда сравнивают самого Гумилева.
Вообще-то Лев Николаевич, как и большинство историков, относился к философам снисходительно. Болтологи и бездельники, что с них взять? Но книга Ясперса его по-настоящему взволновала. Гумилев увидел в нем достойного противника: «…в число предшественников Ясперса, пусть не идейных, но исторических, следует зачислить Жана Кальвина и в какой-то мере Иоанна Скота Эригену, а в число противников его учения – Пелагия и естествоиспытателей, изучающих окружающий мир, а также историков, как эрудитской школы, так и теоретиков, например О.Тьери…»
Какое странное, диковинное сочетание! Естествоиспытатели, Огюстен Тьери и Пелагий – древний богослов, современник Иоанна Златоуста и главный оппонент блаженного Августина. Только Гумилев мог бы объединить их. Но как?
Лев Николаевич Гумилев, как мы знаем, был воспитан человеком православным: «Православным он был от рождения до самой смерти. Перед смертью он исповедовался и причащался», — вспоминала Наталья Викторовна Гумилева.
Веру он сохранил и даже укрепил в годы страшных гонений на религию, особенно на православную. С мужеством ранних христиан он исповедовал свою веру даже перед следователями МГБ.
Из допроса Льва Гумилева. 23 декабря 1949 года. Лефортово.
Следователь МГБ майор Бурдин. Вы верующий?
Гумилев. Я глубоко религиозный.
Следователь. Что это значит?
Гумилев. Верю в существование Бога, души и загробной жизни. Как человек религиозный, я посещал церковь, где молился.
Следователь. Вы занимались и религиозной пропагандой?
Гумилев. Не отрицаю, что беседы религиозного характера со своими близкими и знакомыми я вел. Имел место и такой факт, когда в 1948 году я по собственному желанию, в силу своих религиозных убеждений исполнял роль крестного отца при крещении одной своей знакомой – помощника библиотекаря Ленинградской библиотеки имени Салтыкова-Щедрина Гордон Марьяны Львовны. С этой самой Гордон, при моем содействии перекрещенной из иудейской веры в православную, я потом посещал церковь.
Следователь. Какой же вы советский ученый, вы – мракобес.
Гумилев. В известной мере это так.
Судя по воспоминаниям самой Марьяны Козыревой (в девичестве Гордон), Гумилев проявил при этом немалое рвение и упорство. В день крещения Марьяна, довольно легкомысленно относившаяся к этому важному делу, позабыла дома деньги и крестик. Тогда Гумилев велел подруге подождать его на улице, сам сходил к ней домой, взял всё необходимое, а потом уже до самой церкви шел с ней рядом и даже держал будущую крестницу за руку.
Еще до войны Гумилев убеждал креститься Эмму Герштейн. Крестником Гумилева стал его первый ученик, Гелиан Прохоров. Гумилев не повел его в церковь, как Марьяну Козыреву, но и не скрывал своей религиозности. То есть убеждал не словами, а личным примером. «Я все приглядывался к нему, чем он отличается от большинства людей и от меня тоже, — вспоминал Прохоров. — И потом понял, что верой. Верой, которая давала как бы добавочное измерение личности. Я плоский, а у него еще вертикальное есть. <…> Я сам со временем попросил его быть моим крестным отцом и крестился сравнительно взрослым под его влиянием».
Повседневная жизнь советского ученого как будто не оставляла места для религии, но Гумилев и в ленинградской коммуналке соблюдал православные традиции, а свою комнату на Московском проспекте попросил освятить. По словам Натальи Викторовны, в храме Гумилев бывал редко, но обязательно приходил на великие церковные праздники. Часто он приезжал в Гатчину, где служил отец Василий (Бутыло), духовник Гумилева. А вот Ольга Новикова пишет, что Гумилев каждую неделю бывал в храме, где обязательно исповедовался и причащался. Журналистке Людмиле Стеклянниковой Гумилев рассказывал, будто в 1935 году всерьез думал стать священником, но его отговорили: «У нас много священников-мучеников, и нам нужны светские апологеты».
